Через два дня вошли в Аянский залив. Аян неузнаваем. Залив чист. Жара, сопки в зелени, в гавани оживление, полно судов: пришел «Охотск», стоит «Ангара». Из Америки пришел компанейский корабль «Атка», тут же два иностранных китобоя.
На берегу — казаки, якуты, матросы. Готовятся к отправке на Камчатку. Грузят чуть ли не весь Аян на суда. Разгружают «Атку», из Америки пришла пушнина.
«Повезут ее в Китай через полсвета на тысячах лошадей, когда на этой же „Атке“ можно дойти в Шанхай прямо, и копейки будет стоить, да англичане, видишь, не велят… Подлецы, господа петербуржцы!» — подумал капитан.
Увидя Невельского, идущего с берега вместе с Кузьминым, Завойко на миг остолбенел.
— Это вы, Геннадий Иванович?
— Как видите, Василий Степанович!
— Так я очень рад! Но разве вы не ставите пост? А «Охотск», слава богу, прибыл благополучно, и «Ангара» тоже, и я изготовляю «Ангару» для следования к вам…
— Пост уже поставлен в день Петра и Павла и наречен Петровским в память августейшего флотоводца. Слава богу, что прибыли «Охотск» и «Ангара».
«Э-э, да он, кажется, струсил остаться без судна! — подумал Завойко. — Каков храбрец из Петербурга! Ох, не думал я, что он еще и трус!»
— Так идемте, что же мы разговариваем посреди улицы…
— Главная новость, Василий Степанович, — со мной прибыли послы гиляков. Беседуйте с ними и убедитесь, каковы они к нам, что желают, и пошлите об этом в правительство. Вся моя надежда на вас и на вашу помощь… И второе — я прошу вас дать мне не «Ангару», а «Охотск».
— Так это очень важно, что прибыли послы гиляцкой нации, Геннадий Иванович! На наше с вами счастье, пришел из Америки на «Атке» преосвященный Иннокентий. Он уж умеет беседовать с дикарями. Он все подтвердит, и это будет верно и принято правительством. Дай бог такого свидетеля во всех наших с вами делах, Геннадий Иванович!
— Есть ли мне письма?
— От Николая Николаевича вам нет ничего!
«Я, как всегда, напрасно надеялся! Столько надо написать ему — кажется, умом сразу не охватишь, выложить все планы, просить обо всем, что так необходимо. Но что с ним — бог весть! Что там, здоров ли он, жив ли?»
— Ну, а как Орлов?
— Он жив, здоров. Прекрасно справился, все приготовил отлично, лучше нельзя желать.
— Я вам говорил, а вы не верили… А что Амур?
— Да хорош! Орлов нашел еще один фарватер, гиляки показали. Одиннадцать сажен глубины, а в малую воду четыре. Вот что значит он был с языком, а мы в прошлом году без переводчиков на протоку попали.
Невельской сказал, что решил занимать устье и просил помочь.
— На то у вас нет полномочий…
— Так вот об этом я и говорю…
— Так то невозможно!
— Нет, Василий Степанович, возможно. Это надо сделать… Суда иностранцев подходят… На свой риск… И поставлены уже посты! Что же? Бояться нам с вами ответственности — значит все провалить…
«Язык у него заплетается, как он палит! Заговариваться стал. Ей-богу, сумасшедший, и мне жаль, что такое дело поручено ему!»
— Весной я спускаюсь из Забайкалья по Амуру… А Орлов на устье и все держит в своих руках. В будущем году все занять! Это реально! Я клянусь, гиляки — залог… Помогают нам и рады нашему приходу. Все обследую, и будет ясная картина! Пост поставлен, заложен краеугольный камень. Учреждены будут наблюдательные посты в лимане и на устье Амура, куда запрещается касаться… Беда, Василий Степанович, не за горами, и нужны наши с вами решительные действия.
— Я готов, Геннадий Иванович! Да что за беда? Мне своей беды хватит, дай бог с Камчаткой справиться!
— Весной к лиману подходило судно, меряло воду и землю!
«Ох, он каждый раз, возвращаясь оттуда, твердит про это судно. Он знает, что в Петербурге того страшатся, и пугает их этим чучелом. Оно у него то и дело ходит к лиману!»
— А раз было весной, то, верно, придет и осенью. Как мне быть? Вот я поставил на-блю-да-тельные посты там, куда мне запрещено было идти, с тем, чтобы при встрече с иностранцами было им объявлено… — продолжал Невельской. — Я пишу губернатору, мне нужен лишь намек, и я действую. Мне не надо инструкций об этом, я потом докажу, что не мог поступить иначе.
— Я бы сказал, что не слышу всего этого. Но я этого не скажу, потому что должен быть прям и честен, и взять ответственности не могу… Что я могу — все сделаю. Теперь есть товары, караваны пришли. Но что не могу…
— Ах, что значит не можете! Вы можете все! Вы губернатор Камчатки, в вашем ведении и Аян, и Охотск, и все их ресурсы.
— Вот уже едет сюда новый начальник на мое место — Кашеваров[120], и я ему оставлю предписание.
[120]Кашеваров Александр Филиппович (1808-1866) — исследователь Русской Америки, по матери — алеут. Учился в Балтийском штурманском училище как воспитанник Российско-американской компании, на кораблях которой служил затем штурманом. С 1845 по 1850 год работал в Гидрографическом департаменте морского министерства, участвовал в составлении «Атласа Восточного океана с Охотским и Беринговым морями» (издан в 1850 г. в Петербурге). В 1850-1856 гг. был начальником Аянского порта в Охотском море. В 1857 г. вернулся в Петербург. Автор книги «Журнал, веденный при байдарочной экспедиции, назначенной для описи северного берега Америки в 1838 году» (СПб, 1879).
Невельской знавал Кашеварова прежде.
Капитан распечатал письмо Миши. Перед отъездом Корсаков писал из Охотска, что сам идет на Камчатку на «Иртыше». А на «Охотске» отправляет для Амурской экспедиции все, о чем просил Невельской: инструменты, оружие, порох, две пушки, солонину, муку, сеть для лова рыбы, теплую одежду, кирпичи, тес, двух семейных пожилых матросов, нитки.
Он писал также, что удивлен, откуда Завойко взял, что казаки понимают по-якутски, что он выбрал наилучших и что они едут на Амур с охотой, все они якутов совсем не знают, что среди них он посылает Беломестнова и Парфентьева, которые считались лоцманами в Охотске.
«Вот за это спасибо!» — подумал Невельской и готов был поцеловать эти листы, присланные Мишей. Верного и доброго друга, надежного и старательного в деле почувствовал капитан.
Невельской засуетился, сказал, что сейчас же отправляется на «Охотск».
На судне капитан осмотрел грузы, порасспросил штурмана Чудинова, худого чернявого командира «Охотска», про Мишу, про сборы…
На палубе выстроился десант, сформированный Мишей Корсаковым: десять казаков, назначенных из Охотска в экспедицию. Тут были и ражие ребята, вроде знаменитого охотского Парфентьева, белобрысого рослого мужика, со скуластым, изможденным на вид лицом и с большими красными ушами. Но в большинстве казаки — мелкота. Гижигинцы и охотцы не отличались ростом и видом.
Они со страхом и благоговением смотрели на делавшего смотр Невельского, о котором слыхали, что он «даже Амур открыл», реку сказочную, о которой толковали с давних пор. Казаки мечтали глянуть сами на «этот Амур».
— Как фамилия? — спрашивал капитан у правофлангового.
— Парфенчьев!
Невельской еще в прошлом году заметил, что все местные жители шепелявят.
— Как фамилия? — шел он дальше по ряду.
— Беломешнов! — отвечал казак с рыжими усами. У него тихий голос и кроткий, немного испуганный взгляд.
— Аношов! — отвечал Аносов, черный, как жук.
— Овщянников! — внятно гаркнул рослый и худой парень.
У каждого казака под второй пуговицей на мундире бумажка, в которой указано, что ему выдано из имущества.
— Кто же завел такую моду? — смеясь, спросил Невельской.
— Ляшкин! — громко, но тонко выкрикнул Беломестнов.
Капитан сообразил, что речь идет о Вонлярлярском.
Невельской поговорил с казаками. Они, кажется, в самом деле охотно шли в экспедицию. Он слыхал, что эти люди отважные таежники, некоторые бывали проводниками экспедиций, прекрасно управлялись с лодками на море и на горных реках, хотя по их наивно-детским взорам, по тоненьким голосам, по всему их невзрачному виду в это трудно было поверить. Но и при этой невзрачности было в них что-то удалое, лихое — и в их манере шапку носить набекрень, и в бойких ответах.
Казаки тоже были довольны. Капитан не орал, как Вонлярлярский, к морде не лез, «выше рыло!» не кричал, поговорил даже про одежду, спросил про сапоги, не промокнут ли на новых местах, и не надо было ему врать, хвалить казенные харчи, отвечая на вопрос: «Маслено ли едите», который при начальстве любил, бывало, задавать «Ляшкин».
— Если сыро на Амуре, так, однако, промокнем! — бойко говорил Беломестнов.
Все видели, что капитан молодой, с этим можно пошутить, взор у него острый, веселый. Невельской уехал.
— Неужто он открыл? — говорили казаки после смотра.
Говорили, что «проштой» и «славный капитан», «смотрел оружие и портянки», хотя Невельской делал то же, что обычно на таких смотрах, но казаки восторгались: «Везде прошел!», «Ушами не хлопает!», «Вошел в Амур и открыл!»
Невельской, уехав с «Охотска», думал: «Кажется, я шел сюда, чтобы покончить раз и навсегда, а я так огорчился! Значит, у меня была надежда? Я ничего не сделаю, если так будет продолжаться. Я должен все забыть, найти в себе силы…»
Крепостной его Евлампий, заболевший и отставший под Якутском, когда капитан ехал сюда весной, ныне прибыл из Аян. Невельской сказал ему, что надо перебираться на «Охотск» и привести там в порядок капитанскую каюту.
Гиляков на «Байкале» уже не было. Кузьмин сказал, что их тут встречали с большим почетом.
Завойко послал к гилякам своего помощника Лохвицкого. Тот привел их с судна к себе домой, поместил каждого в отдельной комнате и приставил им в услужение двух казаков.
На другой день гиляки были в церкви. После обедни Лохвицкий представил их Завойко и преосвященному. Все было необычно для гиляков.
— Да что же понравилось вам у нас? — ласково улыбаясь, спрашивал Завойко.
— Мне понравились лошади! — сказал Питкен. — Я сегодня их видел.
— Понравилась служба в церкви! — сказал Позь, знавший лучше, что надо отвечать в таких случаях.
Лохвицкий про лошадей не стал писать. Он записал, что понравилась служба в церкви.
Старый миссионер смотрел на гиляков зорким взглядом, как на богатство, у которого еще нет хозяина и в котором надо разобраться хорошенько. Он проверял, верно ли гиляки отвечают на те вопросы, что не раз задавались старым миссионером по им самим изобретенной уже давно системе, — так ли, как в других местах. Ведь писать об этой встрече придется в синод и ответы должны быть удобны для представления их в отчете, значит, на них надо наводить.
— Ну, а чья же там у вас земля? — ласково и хитро спросил он, уверенный, что гиляки ответят как надо.
— Там живут гиляки, — отвечал Позь.
Завойко и Иннокентий переглянулись, как счастливые родители, когда дитя подает надежды и отвечает, что и взрослому впору.
— Как чья земля? — переспросил у товарища Питкен.
— Да, чья у вас земля? — спросил обрадованный епископ, но в голосе его послышалось понуждение отвечать поверней.
Питкен впервые в жизни услыхал такой вопрос и недоумевал. Он потрогал брови, поморщил лоб, но никак не мог сообразить, чего от него хотят, о какой земле речь, о песке?
— Да, да! Чья у вас земля? — с ласковой назойливостью повторил Иннокентий.
Завойко постарался растолковать вопрос, переглядываясь с епископом и изредка щуря в его сторону глаз, как бы показывая, что сейчас дело пойдет, ответят как надо!
— Вода, земля — одинаково, — ответил Питкен.
«Еще совсем дикари! — подумал епископ. — Сожаления заслуживают! — Но сердце его сжалось от восторга. — Не отличают своей земли от воды! Еще все у них ничье!» Даже островитяне Тихого океана, самые дикие, и те знали, какой остров свой, какой чужой.
— Кто же живет на той земле? — попытался подойти Завойко другим путем.
— На той земле живем мы. Больше никто не живет, — отвечали оба гиляка.
— Там земля наша! — сказал наконец Позь.
Завойко и епископ опять радостно переглянулись.
Несмотря на преклонный возраст, епископ Иннокентий всегда впадал в радостное возбуждение, когда встречал племена, у которых миссионеры еще не были и которых можно впервые просвещать и вразумлять. Культурных и образованных по-своему китайцев они, видно, не знали, раз не понимают таких простых вещей, как собственность на землю.
«Вот куда сына-то, сына-то Гаврилу — на Амур! — думал епископ Иннокентий. — Вот поле ему будет! Пусть катится все само, ком растет, а Гаврила съездит в Москву, женится, да и за дело! Приход ему тем временем поспеет!»
— А платите ли вы дань? — спросил Завойко.
— Мы? Нет! Никакой дани не даем!
— Города, села китайские есть у вас?
— Нету!
— А были?
— Выше были. Далеко-о… Теперь нету. Все ушли. Города большого, как Аян, не было. Загородка была и фанзы в ней.
А епископ радовался за Гаврилу. Он был взволнован, как старатель, нашедший богатую россыпь. И хотя по старости сам уж не мог мыть это золото, как надо бы, но сыну пригодится… И конечно, нельзя оставлять такое богатство непромытым!
Гиляки сказали, что они терпят насилия от пришельцев, что они хотели бы жить спокойно, что от русских они плохого еще не видели и поэтому просят, чтобы Орлов и Невельской со своими людьми остались у них и защищали их. И что это не только они говорят от себя, но и все гиляки хотят того же.
Теперь Иннокентий нахмурил брови и присматривался к гилякам сурово, как бы вглядываясь прямо в их души.
— Ну, а скажите, — спросил он строго, — кто подучил вас сказать все это?
— Кто подучил? — переспросил Позь. На этот раз он сморщил лоб. — Никто не подучил! У нас ум один, и мы все так думаем, — весело улыбаясь, сказал гиляк.
— Дмитрий нам советовал, — сказал Питкен.
— Как? — встревожился епископ. «Неосторожность! — подумал он. — Как можно посылать послов, а хорошо не объяснить, что можно говорить, а что нельзя».
— Да он все звал, съездите посмотреть юрты наши на Аяне, — продолжал Питкен.
— А капитан подговаривал?
— Подарки давал? — спросил Завойко.
— Подарки давал! — ответил Питкен. — Но не подговаривал.
— Нет, нет, он не подговаривал, — подтвердил Позь.
— А первый это придумал один парень с Амура, он все говорил: вот бы поехать на Аян… А потом говорил Дмитрию об этом, потом Позю и нам, поезжайте и просите, а то у Дмитрия силы мало, пусть большой начальник на Аяне еще даст силы и царю напишет.
— Верно ли это?
— Верно! Конечно! — отвечали оба гиляка спокойно.
— А капитан пойдет на Амур? — спросил Питкен тревожно.
— Вот тут все записано, что вы говорили, — кладя ладонь на бумаги, наклоняясь и как бы стараясь быть поближе к гилякам, громко, как с глухими, заговорил Завойко. — Все это мы пошлем царю. Он прочтет и узнает, о чем гиляки просят. А пока Невельской пойдет к вам. Я разрешаю ему! '
— А сколько до царя езды? — спросил Питкен. — Если быстро ехать?
— Три месяца, — ответил Завойко.
— А теперь я тебя спрошу, — заговорил Питкен, обращаясь к Иннокентию.
— Спроси! — настораживаясь, с достоинством и улыбкой ответил епископ.
— Кто тебе сказал, что будто нас подучили?
— Никто не говорил, — ответил он.
— А зачем же ты тогда спрашиваешь? Разве мы тебя обманули когда-нибудь, что ты нам не поверил? Зачем придумываешь?
«Ну какие дикари, какие дикари!» — подумал священник, опять приходя в хорошее настроение.
— Хотел узнать я, не подучил ли вас кто плохому, верно ли вы от себя все это говорите, — ласково сказал Иннокентий.
— Да кто подучит? У нас были Дмитрий Иванович и капитан! Разве они учат обманывать? — сказал Питкен, глядя с недоверием на русского шамана.
— Теперь я еще хочу спросить, — заговорил Позь.
— Пожалуйста, спрашивай, — ответил епископ.
— Русские придут к нам, и будут жить, но они не будут теснить нас и прогонять с тех мест, где мы живем? Старики слыхали, что русские приходят, а потом обижают… Капитан обещал, что мы будем жить вольно. Правда это?
— Конечно правда! — поспешил ответить Завойко.
— Да, это правда, — спокойно и твердо ответил епископ.
Гиляки улыбнулись и стали кланяться. Завойко пригласил их на обед. Присутствовали епископ, аянский поп, Лохвицкий, Невельской, офицеры всех судов и чиновники, едущие на Камчатку. После обеда Лохвицкий водил гиляков по амбарам.
Завойко одарил послов красным сукном, топорами, ножами, безделушками для женщин. Он еще раз беседовал с обоими гиляками, спрашивал, не бьет ли их кто из русских, не обижает ли, не плевал ли им кто-нибудь в лицо.
— Никому никто не плевал, — отвечали гиляки.
— Такого даже не знаем! — сказал удивленный Питкен.
Невельской, услыхав от гиляков, как они довольны обхождением епископа и местного священника, в тот же день пришел к Иннокентию. Тот жил в домике аянского попа, своего родственника. Невельской не присутствовал во время бесед Завойко и епископа с гиляками, но знал, о чем шла речь, от гиляков и от Завойко. Епископ принял его очень радушно, сказал, что в восторге от гиляков.
— Славное вы дело делаете, бог вас не забудет! Я знаю, знаю секрет вашего зимовья в заливе Счастья, — с деланной хитростью говорил епископ. — А один ваш гиляк посадил меня в галошу и осрамил! — Он шутливо передал разговор с Питкеном.
Невельской хохотал от души.
— Ваше преосвященство! — сказал Невельской. — Гиляки тоже довольны и, я бы сказал, в восторге… Но не пора ли начать внедрять православие и просвещение в их народе, воспитать веру в бога и любовь к нашему государю?
Невельской стал просить Иннокентия, чтобы тот послал на «Охотске» осенью священника на Петровскую косу на зимовку.
— Солдаты и матросы тоже будут рады, если в праздники у них в пустыне будет служба, что можно будет исповедоваться… '
Невельской надеялся, что епископ охотно согласится. И хотя он говорил, что не желает ломать обычаи и образ жизни гиляков, но полагал, что раз гиляки довольны и служба в церкви им нравится, то надо просить для них попа. Он даже подумывал, что дельный поп-миссионер мог бы быть секретарем экспедиции. Ничем не гнушаются настоящие миссионеры!
Кроме того, Невельскому такой человек нужен был как свидетель, который бы, побывав в землях гиляков, подтвердил, что они независимы и что никакого влияния буддистов там нет. Невельской много читал о миссионерах-подвижниках и знал, что их влияние и в Африке, и в нашей Америке — огромно. Новая религия, как он сам думал, может возбудить большее расположение к русским. К тому же поп крестил бы, а крещеный человек считался русским. Да еще он чувствовал, что, заполучив миссионера, он втянет в амурское дело церковь, а уж тогда правительство будет смотреть на это по-другому.
Хотя он, как и большинство моряков того времени, искренне верил в бога, но не любил попов и считал их дармоедами, такими же, как чиновники, но полагал, что на этот раз от миссионеров будет польза.
Но едва он заговорил об этом, как епископ стал холоден и серьезен. Иннокентий сказал, что не может дать миссионера. Невельской не столько удивился этому отказу, сколько перемене, которую он заметил в епископе. Тот сразу замкнулся и поджал губы.
«Чем он недоволен?»
Капитан мысленно сам поставил себя на место миссионера и стал с жаром доказывать, что есть возможность пострадать во имя церкви, понести божье слово не по приказу, а по собственному убеждению.
«Ишь чего захотел!» — слушая его, с большим неудовольствием подумал Иннокентий.
К тому же он хотел, чтобы там сначала все было подготовлено как следует, и вот уж тогда-то сын Гаврила поедет. Сам он намучился смолоду, а сыну того не желал. Сын приехал с ним из Америки, где жил год после окончания Иркутской духовной семинарии. Отцовское сердце при мысли о том, что амурский приход будет когда-нибудь его, сжималось от умиления. Но не хотел он Гавриле такой жизни, какую сам прожил, пусть Гаврила поедет, когда там все устроится хоть немного. Он не желал тягот для Гаврилы, но в то же время не хотел, чтобы сын пришел на все готовое. Надо, чтобы Гаврила считался зачинателем, открывателем, воздвигнувши крест в диком народе, чтобы и у него была слава. Пока же Гаврила не был женат, не имел права на приход, то и речи быть не могло о посылке какого-нибудь другого священника на Амур. И, слушая, как капитан сказал, что служители церкви должны радоваться, когда представляется возможность пострадать за веру, подобно святым, он подумал, что Завойко, кажется, прав, говоря, что Невельской не от мира сего человек.
А Невельской говорил искренне, допускал существование фанатиков веры, истинно верующих. Таким человеком считал он Иннокентия.
Иннокентий смотрел на Невельского неодобрительно, подозревая недоброе, быть может, издевку над миссионерами. Он много слыхал плохого об этом человеке.
«Видишь, какой прыткий! Нет, еще не время на Амур миссионеров посылать, — думал епископ. — Потрудись там еще, докажи, что там Россия, тогда получишь!»
Он сказал Невельскому, что будет хлопотать обязательно о назначении священника и, скорей всего, в будущем году получит позволение, а тем временем найдет подходящего человека.
— Но первая зимовка самая трудная, ваше преосвященство. Я много раз слыхал, что миссионеры творят чудеса, когда людям тягостно. Нужен священник осенью… Корабль пойдет еще раз, я приду сюда, и мог бы священник идти на зимовку. Как же крестить, совершать требы?
— Право крестить там, где нет священника, дано каждому верующему. Можете и вы, Геннадий Иванович, — сказал епископ, — окрестить любого гиляка.
«Вот мне теперь только не хватало еще стать попом!» — подумал капитан. Когда-то он ругал попов вместе с Александром Баласогло, а теперь самому придется…
Епископ совсем не хотел ссориться с Невельским. Он рассказал ему за чашкой чая, как сам смолоду приехал на острова, как дикари его боялись, как перевидал он на своем веку множество вот таких людей, вроде, как он выразился, «ваших гиляков», лечил их, учил, проповедовал им. А заодно чинил им чайники и обучал рыбу ловить.
Капитан слушал и думал, что все относятся к его экспедиции как к рискованному опыту, «ждут» одобрения Петербурга и настоящей уверенности в том, что ему все удастся, нет ни у кого.
«Что же, попом так попом сам стану»! — подумал Невельской, глядя на широкое, смуглое лицо старого, седого миссионера.
| 
