Прием был отечественный, самый старинный, но сыну лучше так не говорить.

«Вот я попал! – думал Оаке. – Я-то ведь просил о дырявых монетках, о горсти риса! Какая же «политика»! Никакого отношения к политике. Я только про еду для детей, чтобы растить их для правительства Японии! Чтобы не выросли пьяницами!»

На другой день на стапеле Ябадоо, свирепо склонясь, кивнул ему и протянул:

– Э-э... Э-э... Я похлопочу за тебя...

Все тело у Кикути сплошной синяк. Больно поворачиваться, поясницу ломит. Трудно работать, наклоняться почти невозможно. Вчера казалось, что полицейский сломал его, но они знают, как бить. Кому надо сломать спину – обязательно сломают. Сегодня очевидно, что перелома нет. Утром приходил знахарь и осмотрел. Но еще больней, чем вчера.

Ябадоо осклабился. Он знал, что Уэкава-сама уже сегодня очень умно приказал приготовить деньги для выплаты плотникам, как просил Оаке Кикути. При этом Уэкава-сама строг и сумрачен. Распорядился сделать все быстро, чтобы плотники не голодали. Этому Ябадоо рад. Завтра начнется раздача мелких денег. Ябадоо – хозяин ломбарда. Можно будет взыскать долги с должников, заставить закладчиков выкупать вещи из ломбарда или платить проценты за хранение. А теперь ведь все дорожает.

Только мальчик Кикосабуро не мог забыть, как вчера его отца выбросили из канцелярии. И он никогда не забудет. Он чувствовал, что должен в будущем отплатить. Мальчик каждый день вставал рано и ходил с отцом на работу, он так был горд за своего отца!

Колокольцову хотелось бы описать, что он видел в Японии. Как пришлось изобретать заново все, что давно уже известно. Сам за собой не знал таких талантов. А теперь, право, поверил в себя. Интересная история, как всё начинали, что и как удается осуществить. Надо все записывать, пригодится для «Морского Сборника» хотя бы.

Елкин и тот пишет. Посьет пишет. Каждый о своем деле.

После того как поставили первые шпангоуты будущей шхуны, японцы стали работать с воодушевлением. До того, кажется, не уверены были, что корабль получится. Теперь со всей силой темперамента, как воины, сражавшиеся за будущее, устремились вперед.

В России, если благополучно вернемся после войны, не поступить ли на кораблестроительный завод! Адмирал советует, и самому в голову приходит.

Но если бы Александру Александровичу кто-нибудь посоветовал описать, как тут шла его личная жизнь, он бы, верно, смешался и не нашелся. К делу не относится, что-то такое, о чем потом вообще придется забыть. Не для публикаций офицера, тем более в «Морском Сборнике»! Может быть, некоторые драгоценные воспоминания сохранятся на всю жизнь, если не останется теперешнего неприятного осадка. Произошло все как-то случайно, очень странно и стало развиваться, казалось бы, без всякого умысла с его стороны, но в приятном сознании своей победы...

В ущелье Усигахора, неподалеку от стапеля со шхуной и второго стапеля, заложенного для японцев, новая партия рабочих рубила откосы горы. Японцы рослые, не похожие на простых рисосеятелей или городских рабочих, все с новенькими инструментами. Снимали землю, ломали и дробили скалы, убирали камни. Одна за другой откатывались груженые тачки и по доскам мчались к берегу. Среди новичков мелькают и знакомые хэдские рабочие, но мало. Все происходит совершенно так же, как в первые холодные дни, когда наши офицеры и матросы, по выражению японцев, работая «как ками»^[*], начинали очищать и выравнивать площадку для постройки европейского корабля. Теперь «как ками» работали сами японцы.

^[*]Как боги.

Какие-то два высоких молодых человека, видимо инженеры, не покладая рук, так же тщательно и аккуратно набив колышки, натягивали леера и определяли нужный уклон площадки, как это делали Можайский и Сибирцев.

Площадку трамбовали. Тяжкие свежие брусья устанавливали на каменном фундаменте выложенного основания. Настилались доски. Начали ставить кильблоки. Так за короткое время около шхуны «Хэда» появилось еще две стапеля, на них заложены корабли. Теперь на площадке Усигахора три стапеля и три шхуны строятся рядом.

...Некоторое время тому назад из Эдо приехал переводчик Сьоза, свободно говоривший по-русски. Путятин давно уверял японцев, что у них должны быть хорошие русские переводчики. «Кто?» – спрашивал Эгава. «Кто, кто? Вы сами должны знать кто! Вы не притворяйтесь казанскими сиротами!» Но Эгава не знал и не слыхал ничего подобного. «Как же нет переводчиков? Головины, сидя у вас в плену, в клетке, был потом освобожден только потому, что стал обучать японцев русскому языку. Для кого же он русскую грамматику составил? Дай бог память... имена его учеников: Уехара... Сьоза...» – «Откуда вам известно?» – «Головнин вернулся в Россию и написал книгу». – «Ясно». – «Книга Головнина уже давно была переведена в Японии». – «Уехара? Сьоза? О-о! Они уже умерли». – «Не может быть, чтобы не обучали своих детей. До седьмого поколения, но меньше, в их семьях все будут знать русский. Поищите и найдете».

И вот образованный человек из Эдо, говорящий по-русски. В каких запасниках и зачем держали его до сих пор? И был ли он в самом деле Сьоза, или его так назвали из вежливости, чтобы приятно было адмиралу... Но как бы то ни было, явился японец с острым лицом, нестарый, читает по-русски отлично и все понимает, но неясно говорит. Гошкевич, часто заходивший к Александру, передавал, что про Сьозу все ему говорят, что он хорошо воспитан, совершенный европеец во всех отношениях. «Я на днях видел их европеизм, – отвечал Колокольцов. – Наш любимец и надежда, представитель западной школы, дружок мой Уэкава чуть не сломал спину отличному плотнику, тот посмел с просьбой обратиться к нему. Мне случайно пришлось увидеть, и я счел долгом вмешаться и потребовал, чтобы моих рабочих не морили голодом».

В левом крыле дома Ябадоо, в канцелярии бакуфу, у Александра Александровича отдельный стол с длинными ножками^[*] и табурет.

^[*]Этот стол, но уже с укороченными ножками, служит до сих пор в семье Сугуро – потомков Ябадоо, в деревне Хэда. – Примечание автора.

Колокольцов чертит и объясняет устройство всевозможных металлических креплений на больших и малых деревянных судах артельным старостам и целой куче сгорбившихся японских чиновников. Подальше у дверей и на крыльце метеке сидят тихо, как сироты или отверженные, кланяясь и улыбаясь всем проходящим, русским и своим чиновникам, и потихоньку покуривают табачок.

Выложив на стол толстую тетрадь, сидит Таракити и все записывает. Сбоку, поджав под себя ноги, на табуретке, как на полу, устроился Сьоза с писанным от руки словарем.

Пришел Ябадоо и присел на корточках. Когда Колокольцов переводил взгляд на старика, тот чуть заметно кивал головой мелко и ласково.

Когда все поднялись, Ябадоо, посмеиваясь, приблизился к столу. У Таракити, как всегда, были вопросы, и он обратился к Колокольцову.

Пришел Гошкевич, принес в папке листья и цветы разных деревьев, переложенные листками прозрачной бумаги, и все показал.

– Мы с Елкиным целый день лазали по горам. Он гораздо больше моего набрал... А вы опять учите их?

– Только тех, из которых будет толк. Пострадавший Оаке, например, отличный артельный, но уже поздно учить его по возрасту.

Сьоза заметно устал. Гошкевич взялся подменить переводчика. Все чиновники и полицейские наблюдатели сегодня устали. Сьоза и старший метеке ушли, зная, что тут остается Ябадоо. Староста рыбаков и заведующий судостроением в помощи других наблюдателей не нуждается, ему оказывается полное доверие.

Разговор с Таракити затягивался, и Ябадоо подступал все ближе и все ласковей улыбался. Выбрав удобный момент, он засмеялся и, поглаживая рукав Александра, спросил, не лучше ли перейти в другое крыло дома, выпить немного сакэ, отдохнуть и освежиться.

Прошли по длинной галерее с полураздвинутыми бумажными окнами с видом на сад и со множеством цветущих гортензий за подоконниками.

– Вот это... здесь... вот, – любезно сказал хозяин, открывая дверь. – Квартира Кокоро-сан. Здесь занимается и обдумывает, как лучше построить корабль. В моем доме он все решил. Шпангоуты здесь изобретены... пожалуйста, проходите. – Ябадоо захихикал, выставив два верхних желтых зуба, вытянув лицо и сузив его так, что щека ела щеку.

«Какая красивая комната!» – подумал Таракити. Напротив двери висела белая кекейдзику с чьей-то очень четкой черной росписью двумя крупными иероглифами. А-а! Собственноручная подпись Кавадзи! Великий дар! Глубоко тронут! Преклоняюсь!

Таракити встал на колени и поклонился, как перед образом.

– Наша любовь к главным чиновникам государства, – объяснил Ябадоо, обращаясь к Гошкевичу. – Выставляем их подписи, как хорошие картины гениев. Надо уметь так красиво расписаться... хи-хи... Тут много вкуса. Эту прекрасную подпись я предпочту любому великому произведению... Есть ли такие картины в Европе?

– Пока еще нет, – ответил Гошкевич.

«Бесценный дар помещен в комнату Кокоро-сан! – подумал Таракити. – Наверно, с ведома Кавадзи. Иначе не может быть. А ведь Кокоро-сан мой ровесник!»

В комнате еще картины. Ябадоо сказал, что развешиваются и меняются каждый месяц. Но если в окрестных лесах все цветет, то не всегда на картинах будут цветы.

На одной прекрасные яркие птички, стоят очень тесно, одна побольше, другая маленькая, нахохлилась. Еще картина с потоком весенних вод, падающих с утесов. И еще что-то страшное, может быть черные вьющиеся корни или обломанные сплетения ветвей, ожидающие солнца. Все в темноте с красными трещинками; как бы всюду щели в ад.

– Наука кораблестроения велика, и всему есть научные объяснения, – говорил Александр. – Проектировка, корабельная архитектура, вооружение и оснастка корабля – все это у вас еще впереди. За три месяца вы могли научиться, как скопировать и построить шхуну. Но этого мало. Идет очень опасный новый век. Настает время машин.

– Да. Парусные суда распиливают и в них вставляют паровые машины, – сказал Таракити.

– И вставляют в старые, и строят новые, в том числе огромные. Есть суда железные. Надо изучать теорию постройки судов. В основе всего математика и физика. Вычисление центров, заданное водоизмещение. Любой опыт ограничен там, где нет знания теории.

Таракити хотел учиться всей душой. Он слушал жадно. Я готов все записывать, хотел бы сказать он.

«Ум у меня есть, память, руки, сердце здоровые, сообразительность. Но еще нет разрешения. Еще ничего не решено. Подождите, у старых чиновников есть важные привилегии, опасно, страна может погибнуть, есть тайные силы. Но тайные силы – это не я. Я просто хочу учиться, учить и быть полезным. Время идет, я молод, могу учиться, я все могу запомнить, а моя жизнь зря проходит. Погодите. Вот вам сакэ, вот сакайя. Вот вам штофка водки. Да подтянитесь, возьмите пример с других. Вам же дана привилегия – право носить халат мельчайшего самурая! Вы – дворянин!» – так о судьбе Таракити думал Александр Александрович, имея и себя в виду.

– Надо уметь составлять чертежи любого судна. В основе всего – математика.

«Останьтесь! Учите нас! – хотел бы взмолиться Таракити. – Но нет. У них война, и они уходят. Что же будет?»

– Хочу предупредить вас, Таракити, чтобы вы не обольщались раньше времени полученными здесь знаниями. Вы – способный человек и должны учиться дальше. – «Что же скрывать?» – полагал Александр.

Не все офицеры согласны. «Вам-то такое дело? Не все ли вам равно! Зачем вы так стараетесь?»

– Скоро мы спустим шхуну? – спросил Таракити.

– Это только первая буква в алфавите.

Вошла Сайо и стала расставлять угощение.

Многочисленные линии обводов и рыбинсы, как Кокоро-сан называл еще неизвестные прежде деревянные части, изображенные на чертежах, сначала казались Таракити как бы глупой детской игрой. Но имело смысл. Конечно, не игра!

– Где же учиться? – спросил Таракити.

– Адмирал говорил с Эгава и с Кавадзи, чтобы в Японии открыть школу кораблестроения. Он сообщит об этом вашему правительству. С отплытием шхуны из Японии наши отношения, как мы надеемся, не прекратятся. Будем всё объяснять вашему «главе кистей», который, кстати, теперь уж губернатор. Симода-бугё, начальник управления для приема иностранцев, важная персона.

– Но сделают ли наши?

– Теперь они сделают. И мы думаем, что сделают быстрей, чем можно предполагать.

Таракити оживился, съел кусок прекрасной рыбы тай. Съел маленькую хризантему, редьку, похожую на крем, моллюска из раковины и запил глоточками сакэ.

– Сайо, сядь с нами, – сказал Александр.

Японка присела. Таракити посмотрел на нее. Лицо с острыми скулами слегка подкрашено, как фарфоровое. Очень гордое, взгляд жесткий и недоступный. Ей, кажется, неприятно, что Таракити на нее смотрит, как он осмеливается?

«По-моему, они любовники... Но раз правительство говорит, что этого нет, то и я поверю...»

Гошкевич достал из папки рисунки Можайского. Земля взрыта, как на батарее, вокруг квадрат небольших валов. Закутанные в черное, с полузакрытыми от солнца лицами, крестьяне роются в земле. Идет высадка рассады риса. Да, уже весна. Всюду начинаются работы на полях.

Есть небольшое поле и у семьи Уэда.

– Когда на шхуне, то вспоминаю, – заговорил Ябадоо и усмехнулся, – вижу работы с кореньями, сгибание горячих балок шпангоутов, рубку канатов военными мечами, варку смолы и засмаливание, все это что-то очень известное и нашему уму. Похоже на страшные пытки, которым в нашей стране подвергали христиан... хи... хи-хи... Вспомните и вы и подумайте об этом...

– Пришло письмо из Симода, – сказал Гошкевич, – кажется, адмирал договорился с американцами, идет к нам на шхуне.

Александр не ответил.

Таракити поблагодарил и простился. Дома он рассказал, что Сайо – жена Кокоро-сан.

– Замолчи! – испугалась мать.

Таракити тут же сказал, что об этом никто не знает. Ябадоо постарался. Даже ее подруги молчат, добавил что-то еще более ужасное про Ябадоо и его семью.

– Сын! Замолчи, – мать кинулась к Таракити и зажала ему рот.

– Замолчи, замолчи, – подтвердил отец. – Пойдем на работу, и ты мне потихоньку расскажешь.

...Александр после ванны надел приятный бумажный халат. Сайо подала ему еще один пушистый ватный; к ногам поставила жаровню – хибачи.

Взяла шемисэн, и сразу же звуки струн погрузили Александра в другой мир.

«Он любит мою музыку, это воодушевляет его так, что он совершенно забывает меня!» – подумала Сайо.

Александр, казалось, понял, очнулся и взглянул на девушку. Она так развлекала его, так старалась угодить, была так заботлива и создавала уют и жертвовала ему собой, а так жесток ее взор. Он никогда не смеялся с ней и не смягчался. И она всегда смотрела на него без доброты! А вот говорят, что женщины привязчивы, что женщины Востока податливы. Но в ее любезностях есть что-то устрашающее.

На полу расстелена постель и положен валик у изголовья. На этом валике из красного шелка черные волосы, цвета воронова крыла, в сложной прическе окаймляли ночными волнами смуглое лицо Сайо.

Желтый фонарь с черными и синими рыбами и морскими драконами бросал странный и зловещий отсвет на ее постель. Ее тело казалось вызолоченным, и тени злых чудовищ касались его. Ее тонкие ноги лежали свободно и покорно, а жесткий рот и острые скулы лица как бы подчеркивали выражение страдания на ее лице, боль и отчаянную решимость, адское терпение и благородную, непоколебимую и непобедимую гордость.

Душа этой маленькой женщины, роскошной в своей золотистой, юной худобе, стройной и тонкой, оставалась недоступна и непокорна, но тело подчинялось скользящим теням, как ее обязывали.

В ласке она холодна, с жестким, даже злым взором или с закрытыми глазами, сжимая зубы, словно переносила пытку и ненавидела. Но ни звука жалобы.

Утром Александр сказал:

– Ты настоящая жена европейца! Скажи мне что-нибудь... Хоть что-нибудь...

– Что сказать? – сквозь зубы спрашивала Сайо.

– Что ты хочешь.

– Я никогда и ничего не хочу. Я очень покорная! – со вздохом сказала она и посмотрела насмешливо. Она прошептала: – Я всегда только подчиняюсь.

– Как?

– Я делаю только то, что мне велят.

– Ах, какая ты, право!

Он стал жадно целовать ее, и она закрыла глаза, стиснула зубы и пыталась отстраниться, и на короткий миг ее лицо, казалось, выразило чувство торжества и счастья.

«Но ты сам, Кокора-сан, очень жестокий и холодный. Как холодно ты прощаешься со мной!» – глядя в его глава, думала она.

Иногда Сайо кажется, что он с тайным презрением смотрит на нее. Он несколько дней не приходил. Иногда приходит с гостями и, как японец, не обращает на нее внимания. Он не нарочно это делает. Он благороден и никогда не обижает ее, нежен на словах и в поступках. Но очень холоден... У него учатся все плотники, он подает всем пример, показывает, как живут люди в западном мире.

...Ябадоо встретил Александра смеясь.

– Не могу столковаться с Сайо... без переводчика, – сказал Александр. – Она так и не понимает меня.

Сайо засмеялась сзади.

– Да отец ли он тебе? – с оттенком досады спросил он.

– Да, отец, отец, – ответила Сайо по-русски.

Пришел японец и сказал, что в море виден черный корабль.

Через два часа американская шхуна «Кароляйн Фут» бросила якорь в бухте. Баркас подошел к ее борту.

– Александр Александрович! Как шхуна? – спросил адмирал у Колокольцова.

– Закончена осмолка, Евфимий Васильевич!

Колокольцов перешагнул на штормтрап и стал быстро подыматься наверх.

– Обшиваем медью и делаем спусковое устройство.

– Благодарю вас, Александр Александрович!