– Ну, здорово я заспался, – вслух сказал себе Янка Берзинь, протирая глаза поутру.
В комнате светло и пусто. Янка попытался откатить деревянную раму, заклеенную матовой бумагой, чтобы посмотреть, что делается на свете. Он вспомнил, что сквозь сон слыхал, как Дементьев с Маточкиным собирались на пристань.
Набухшая, сырая рама подвинулась. Над окном на ветвях большого дерева висели апельсины. Утро сумрачное. В облаке проступал близкий каменный бок горы в дремучем кипариснике и с гроздьями висящей со скал сухой, колючей зелени. Внизу виден вихор бамбуков, все остальное вокруг залито как молоком.
В саду блюдца красного цвета на кусте с блестящей листвой, как из зеленого стекла. К подоконнику тянутся на стеблях гладенькие цветочки, желтые и красноватые, такие яркие, что кажется – на них смотрит солнце.
Из амбара вышла немолодая японка в подоткнутом синем халате, с корзиной мандаринов и с кувшином. Лицо ее, тусклое, как печной горшок, едва выглядывает из пестрого платка. Серый кувшин знаком всем матросам. В таких японцы держат сакэ – рисовую водку малой крепости. Из кувшинчиков поменьше угощали офицеров во время дипломатических приемов. Кувшин на окне лачуги, как вывеска питейного притона, – приманка. В Симода до землетрясения торговали таким товаром в изобилии. Вообще Симода веселое место, содержалась там масса лавок и лавочек, притоны, игорные дома. Жители занимались так же искусно ремеслами, садоводством и земледелием, как и надувательством и выколачиванием денег из рукавов азартных японских матросов, заходивших в порт. Их дурачили, кто чем мог, и тут часто нищий мало отличался от ростовщика, игрока, врача, знахаря, прорицателя или от обычного крестьянина, при случае промышлявшего в своем доме телом заезжей деревенской родственницы или тайной и запретной торговлей дурманящими средствам. При этом чиновники и полицейские Симода очень строго смотрели за соблюдением законов и процветали, но городская тюрьма всегда пустовала. За последний год, как уверяли японцы, Симода стала мечтой матросов Перри.
Кувшин в руках служанки напомнил матросам о заветном Симода. А у хорошего хозяина в амбаре, видно, немало таких кувшинчиков.
Из дома вышла и остановилась под апельсинами худенькая молодая японочка, почти девочка, в шелку, с цветами, с яркими, как подкрашенными, губами, похожими на маленькую розочку, и с румяными щечками. Скулы ее острые, как у вчерашнего старика самурая. На ножках новенькие соломенные подошвы на красных шнурках и короткие носки из белой материи, похожие на перчатки с одним пальцем наособицу.
Пожилая японка поклонилась ей. Барышня ответила поклоном покороче.
Вася Букреев вышел из-за цветочной грядки к японкам. Они поклонились матросу. Васька что-то спросил. Девушка ответила без жеманства, – видно, сказала, что не понимает. Букреев показал на товарища. Янка выскочил из окошка. Девушка низко поклонилась ему. Старшая проворным движением отпустила подоткнутый халат, закрывая ноги, и тоже отвесила поклон.
В саду появился самурай. Он шел медленно, не сгибая ног, растопырив руки и не шевеля ими, словно его длинные рукава намокли, как в дождь. Старая японка пробежала мимо него мелкими шажками в сплошном поклоне. Девушка почтительно поклонилась отцу. Самурай ждал поклона от матросов.
Юная японка посмотрела на Васькины усы и перевела взгляд на Янку. Его белокурые волосы казались сейчас нежными и золотистыми.
Самурай, не дождавшись толку, хмыкнул и пошел через сад, как бы снисходительно простив гостей.
– У старика жена и наложница! – усмехнулся вслед ему Василий. – От обеих восемь или девять дочерей!
– Откуда ты узнал?
– Иван сказал.
– Какой Иван?
– Японец Иван. Служит у нашего барона. Он спал у нас под дверью.
– По-русски понимает?
– Считает неверно, сбивается. Но поговорить хочет. Все время говорит, но не все понятно. Я его спросил: мол, хозяин хорош ли. Говорит, что сволочь.
– За что же он так хозяина?
– Говорит – скупой. Гостей одними апельсинами угощает. Работникам дает апельсины, говорит: мол, кушай досыта. Нас заморит.
Берзинь полагал, что хозяин должен быть расчетлив, но работников надо кормить как следует.
Янка посмотрел на неуклюжие строения под соломой, разбросанные за садом. Он любил хозяйство и готов был порадоваться чужому уюту. Но тут жизни не позавидуешь. Не мыза, не корчма и не богатый хутор, хотя и родной вид у больших соломенных крыш. Хозяин держит жену и наложницу в одном доме! Ян полагал, что хорошего ничего тут быть не может. Только юная японочка в саду как залетевшая из другого, прекрасного мира яркая и нежная бабочка.
– Мне Иван уж выговорил, – сказал Васька, – зачем, мол, спать легли не помывшись. Они нам баню приготовили и халаты.
Через пустырь по траве молча шли уставшие после ночного дежурства Аввакумов и Киселев.
– Баня топлена, – сказал им Букреев.
– Наверно, не баня, а в кадке вода горячая, и в нее лезть всем по очереди, – брюзжал Аввакумов.
Самурай вышел из-за деревьев.
– Наш барон явился, – тихо молвил Букреев.
– Пойди! – сказал самурай по-русски, показывая рукавом халата па другое крыло своего длинного ветхого дома. Он приглашал к себе.
Матросы выкупались в кадушке под навесом, надели чистое белье, халаты; грязное бросили на траве, как велела им пожилая японка, показывая на исподние рубашки. Босые, собрались в большой комнате у хозяина.
Прислуживала гладкая почтительная женщина в тщательно убранной прическе, в строгом шелковом халате дорогого тусклого шелка, – видимо, жена самурая.
Подали воду, потом чай, суп, рыбу, сырую и вареную. Появилась хорошая свинина с соусами и чилимсы[1]. Перед каждым стоял горячий рис, рассыпчатый и вкусный, но палочками его не ухватишь без привычки, матросы доставали свои ложки.
[1]Чилимсы – креветки.
Самурай разливал сакэ, и все пили.
После бессонной ночи Аввакумов сер лицом и зол, но стал отходить и разрумянился.
Старик кого-то звал несколько раз. Наконец открылась дверь, вошел пожилой японец и сразу пал на колени.
– Дом полон женщин, а работник только один, – сказал Вася.
Японец-работник, знавший по-русски, разогнулся, видно стало, что он крепкий и жилистый, в стриженых усах и похож лицом на приказчика из чаеторговой фирмы на Литейном, где матросы брали гостинцы для отсылки в деревню.
– Цуси[2]! – сказал самурай, показывая на Ивана, и велел сказать гостям, что за завтраком фрукты – золото, а за ужином – медь. – Кусай! – самодовольно добавил он по-русски, показывая на апельсины.
[2]Цуси – переводчик.
Самурай велел своему переводчику спросить, какая в России главная пища. Иван не стал спрашивать у гостей, а сам ответил:
– Хлеб!
Тут же женщины внесли горячие лепешки из муки.
Иван смотрел, как хозяин угощает русских матросов, и злорадствовал в душе. Сколько кушаний! Но если бы он знал... Работник несколько раз делал вид сегодня, что порывается сказать хозяину что-то важное, но что его все время отвлекают... А хозяин Ябадоо, упоенный новой своей работой, не обращал на это внимания.
Под конец обеда опять подали суп и опять чай с глянцевитым печеньем из травы и водорослей.
– Нам целую ночь мецке покою не давал! – рассказывал Аввакумов. – Встанешь – он встанет. Сядешь – он сядет. Я пойду – он хвостом за мной. Все время смеется и кланяется. По берегу сторожа всю ночь ходили с фонарями.
Самурай еще предлагал гостям сакэ. Он закурил и угостил матросов. Старик глубоко затягивался табачным дымом, жмурился, лицо его становилось маленьким и жалким. Подолгу задерживал дым в легких, а потом быстро выдыхал и опять таращился одурманенным взором.
Василий сказал:
– У меня дед курил так. Затянется и считает до десяти.
– Зачем же? – спросил Аввакумов.
– Трубок не любил, говорил – плохо для здоровья. Заворачивал домашний тютюн в кукурузный лист.
– Откуда же ты родом?
– Курской губернии.
– Курский соловей!
Выходя после завтрака, захмелевший Букреев встретил в галерее японочку в белых перчатках на ногах, наклонился и пощекотал ей щеку усом. Она не противилась, но смотрела с таким жестким любопытством, как бы все запоминая, и так неодобрительно, что Васька отпрянул.
* * *
Перед отправлением джонки из деревни Миасима офицеры поспорили.
– Можно ли матросов пустить одних в заграничном плаванье на японском корабле? – спросил Путятин.
– Нельзя, господа! – сказал старший лейтенант Мусин-Пушкин.
– Какая чушь! – возразил Можайский.
– Кого же? – спросил адмирал.
– Мичмана Михайлова?
– Из свиты – ни в коем случае! – заволновался адъютант Пещуров.
– Адмирал должен шествовать во всем великолепии, и так офицеров не хватает.
– Еще чего захотели! Из свиты!
– Как же быть?
– Постойте...
– Господа! Мне не для торжественного великолепия... Мне для нужного дела!.. – закричал Путятин. – Заявлено японцам о порядке марша, а теперь опять, заново договариваться? Что мы за люди, ничего решить не можем!.. Как одних? Как одних? С ними старший унтер-офицер Аввакумов. Отпускаем же в иностранных портах с унтер-офицерами! А договоренностей не менять!
Так матросы под начальством старшего унтер-офицера Аввакумова первыми оказались в деревне Хэда.
* * *
Жилистый Иван подошел к самураю в поклоне и сказал ему на ухо, что хочет сообщить что-то важное.
– Я все время хотел сказать...
– Ну... ну... – нетерпеливо отозвался Ябадоо и поднес ухо поближе.
Тайные доносы и тайны он любил. Всегда надо строго наказать, если кто-то виноват. Самурай велел служанке уйти и унести сакэ. Иван в доме Ябадоо самый ничтожный человек, хотя и нужный. Он работник, оруженосец, и признано, что при береговой охране может оказать пользу как бывший пленный в России, знающий варварский язык. До сегодняшнего дня не представилось таких случаев.
– Русские морские солдаты... это-о...
– Ну-ну?
– Это-о... совершенно... не настоящие... не самураи.
– Это не они?
– Нет, это они сами... Но-о... это-о... из самого низшего, бедного... ничтожного сословия... не заслуживают...
– О-о! – воскликнул Ябадоо, сразу все сообразив.
Он был потрясен и сидел с открытым, перекошенным ртом. Иван торжествовал в душе.
– А сейчас... Сайо...
– Что? – вспыхнул самурай.
Честь дочери он берег. Честь дочери принадлежала только ему, и он один и мог распоряжаться.
– Шла по галерее... и один морской солдат... с совершенно простыми усами... прошел мимо нее.
У Ябадоо полон дом женщин. Со всеми, начиная от жены, самурай обходился справедливо, но с оттенком грубого принуждения, как бы обязательного, традиционного насилья, мог схватить за шею и вытолкать, схватить за нос и сжать его пальцами. Этот оттенок насилья исчезал в его обхожденье с Сайо.
«Ты сам не самурай. Не настоящий дворянин, – думал про хозяина Иван. – Тем обидней и больней для тебя. Так и надо!»
Оскорбленный Ябадоо сидел на крыльце, курил с важностью и ждал, не появится ли кто-нибудь из полицейских, чтобы сопровождать матросов на пристань. Опять самому? Но тут уж дело не в его чести, а в государственном поручении. Сюда идет шестьсот эбису и, может быть, прибудет столько же японцев. Сегодня рыбакам приказано наловить много рыбы. Это прямо поручается Ябадоо. Это его дело. И он позаботился. В тумане утра одна за другой исчезли лодки и суда хэдских рыбаков.
Но с полицейскими случилось происшествие. Ночью двое охраняли дом самурая. Под утро их срочно вызвали. Оказывается, на храм ночью напали разбойники. Священник с ними сражался мечом. Потом погнался за разбойниками. Возвратившись, он вдруг обвинил жену, что за это время она изменила ему с молодым монахом.
Жена упала без чувств. Присутствовали полицейские, староста и старшины. Ужасная кутерьма! За измену следует женщине смертная казнь. Это очень твердо соблюдается в каждой японской семье, в любой деревне, как и в городе. Это главный закон нравственности. Но все же обманутый муж должен доказать вину.
– Почему вы это решили? – спросил один из чиновников.
– Да! – закричал священник, размахивая мечом. – Когда я сражался, – обратился он к начальству, – то она... вот она... сказала ему, вот этому парню: мол, пусть дерутся, а ты не вмешивайся. Она держала его за рукав, когда я подвергал себя опасности.
Молодой глуповатый монах при этом уставился глазами в пол. Румяное лицо его ничего не выражало.
– Она его жалеет! – истошно закричал бонза[3].
[3]Бонза – буддийский священник.
Ябадоо и это узнал от Ивана, чуть свет успевшего сбегать в храм. Поэтому-то старый самурай все утро ходил в таком волнении по саду. Ябадоо только удивлялся, как мог бонза не думать исключительно о долге во время схватки и погони за преступниками. Ночное событие оказывается немного комическим, хотя и очень ужасным. Тем более священнику, видимо, ничего не удастся доказать! Он станет посмешищем! Это удел ревнивцев!
Почему бонза вдруг взбесился? Всегда жил тихо и учил молодого монаха. Оба с женой его любили. II так жили и молились. Парень был смирный. В каждом храме всегда живут монахи, приходят учиться дети. Всегда при храмах есть квартиры, в которых живут семьи священников. Но если изменяла, то почему же бонза прежде ничего не объявлял? – так размышлял Ябадоо утром, пока не узнал еще более ужасной новости.
Ябадоо – единственный самурай в деревне Хэда на три тысячи жителей, на четыреста семей. Но у него, кроме Ивана, нет ни единого подданного. И Ван, как произносится русское имя работника, смотрит за хозяйством и еще считается бесплатным переводчиком. При случае он несет меч Ябадоо. Но и с этим мечом не все благополучно. Еще не ясно было до последнего времени, имелось ли право носить меч. Можно ли носить один меч или меч и короткую саблю? Поэтому Ябадоо все время хочет доказать свою правоту и очень щепетилен в вопросах высокой дворянской чести.
Половина деревни Хэда принадлежит князю Мидзуно из близкого городка Нумадзу. В этой-то половине деревни и живет Ябадоо.
Но сам Ябадоо подданный князя Кисю.
Другая половина, но не вся, а частями принадлежит Огосавара, который по званию хотамото – потомок воинов из дружины первого сиогуна Токугава, род которого доныне во главе армии и управления государством. Точнее, эта часть деревни принадлежит не самим Огосавара, а роду Токугава, то есть самим сиогунам, но управляется временно, и уже сто лет, знатнейшим потомком воинов первовластителя. Однако дело не в нем, а как раз в князе Мидзуно из соседнего города. Князь Мидзуно не признает Ябадоо самураем, считает его простым крестьянином, Ябадоо сумел, однако, стать очень нужным для Мидзуно. Ябадоо хотел бы власти, он может согнуть своей железной рукой всю деревню. Но он не подданный князя Мидзуно, и поэтому власть его ограничена. Хотя и грамотный, все изучает, интересуется даже тем, что запрещено. Он очень любит читать. Он дочерей учит грамоте. Но дракон на мелком месте смешон даже ракушкам!
Кто не признает деревенского самурая? А ведь у него есть власть! И власть большая! Сила у него огромная.
Ябадоо – родовое имя, передающееся от отца к старшему сыну. У Ябадоо кроме этого имени есть еще другое имя – Ясобэ – и родовая фамилия – Сугуро. Ябадоо является подданным княжества Кисю, земли которого довольно далеко отсюда, на другой стороне залива, за горами. Князь Кисю вполне признает Ябадоо своим самураем. А князь Мидзуно не признает. Обязанность Ябадоо очень высока. Он от князя Кисю руководит многочисленными рыбаками деревни Хэда, которые тоже принадлежат князю Кисю. Некоторые из них служат Кисю как рыбаки, а Мидзуно – как земледельцы. Это очень сложно и непонятно, но Ябадоо уже привык и знает хорошо их сложное и двойственное положение.
Пограничной охраны здесь не существует. Рыбакам, которые охраняют Японию, наблюдают за морем и побережьем, оружия не дается, им это не доверяется, и они не воины, хотя фактически охраняют, все время в море и зорко наблюдают, они первые видят чужой корабль. Поэтому над ними и поставлен от имени князя Кисю самурай, несущий ответственность, а его старый, дырявый дом под соломой – как бы сильная крепость и защита побережья.
Охрана побережья не должна принадлежать здешним князьям, чьи земли на берегу моря. Это небезопасно, они смогут сноситься с заграницей. Охрана поэтому вверена другому, дальнему князю, охрана ему подчиняется. Его представитель – Ябадоо. Самурай от имени далекого князя Кисю действует смелее и за всем смотрит. А князь Мидзуно не признает Ябадоо самураем...
Как быть? Нынче все самураи беднеют. Ябадоо не сам сюда приехал из Кисю. Ему должность наблюдающего за рыбаками досталась от отца, отцу – от деда, тому – от прадеда. Все предки его были деятельные и грамотные. Это все записано, рукописи хранятся в старом доме. Если Японию затопит цунами, как город Синода, то всплывет невероятное количество сохраняемых древних документов и дневников... Ябадоо так иногда думает, очень опасаясь, что записки могут погибнуть в воде. Или сгореть. Или попасть в руки иностранцев!
Ябадоо, зная, что князю Мидзуно нужны лошади, развел целый табун. Этим он стал для князя нужнейшим человеком. Кони пасутся на сопке, которая принадлежит лично ему. Но кроме Ивана у самурая нет подданных. Ежегодно двух лошадей Ябадоо отводит князю Мидзуно. Тот очень доволен бывает, благодарит, но самураем так и не признает. Если Мидзуно признает Ябадоо самураем, то не будет получать от того в подарок двух лошадей. Ябадоо платит, чтобы не нести других крестьянских тягот. Вот в какой заколдованный круг он попал благодаря изобретательности своих предков. Он намекал Мидзуно, что если станет самураем, то будет по-прежнему отводить ему лошадей, и даже не двух, а трех. Мидзуно, хитрый тиран, улыбается и только благодарит. Но в душе не верит, чтобы не в подать приводили коней.
В семье Ябадоо шесть дочерей и трое мальчиков. Однако сильней всего любит Ябадоо не свою семью, а честь Японии и ее властелинов и для них хотел бы вырастить прекрасных детей. Один парень больной, другой глуповат. Старший сын умный, хорошо учится, ходит к бонзе давно. Ему будет передано имя Ябадоо и должность. Но на коне не может скакать. Его рвет, укачивает, как и в море. Как быть? Есть обычай брать на воспитание. Но у кого? Крестьянского мальчика Ябадоо не возьмет. А положение с его самурайством такое неясное, что ему никто из самураев не отдаст сына.
Пять дочерей от жены и одна от наложницы. Приходится дочерям самурая тайком исполнять мужскую работу. Как тут не задуматься! Две девки рослые и некрасивые, как морские солдаты эбису. Дочь Сайо очень правится отцу.
Самая тяжкая и ответственная забота – рыбаки. Руководство рыбаками – обязанность Ябадоо. Это нахальная, безобразная ватага, грубая и нищая. С ними надо поступать очень строго. Следить, чтобы докладывали, не видно ли в море чужих судов, и чтобы сами не убежали за море. Учишь, как следить друг за другом. Приходится жестоко и беспощадно наказывать.
Ябадоо отлично знает рыбацкое кораблестроение. Строго следит, чтобы суда все время строились, как принято, подпирались при этом в борт жердями лучшего качества.
Но вот настало новое, хорошее время. Ябадоо, знающий дело, назначен заведующим судостроением в деревне Хэда в помощь эбису на весь срок стройки. Как они будут строить. Какие же упоры им потребуются, чтобы большое западное судно строилось бы, не повалилось? Ябадоо временно произведен правительством в самурайское достоинство, с предоставлением ему светло-серого кафтана и всех прав, до окончания постройки русского корабля. Радость неимоверная, осуществление мечты всего рода, радость не только самому, но и предкам. Но также забота и тревога. Ведь еще не известно, что для западного корабля потребуется. Достаточно ли будет знаний наших мастеров и тех жердей и бревен, которыми Ябадоо готовится подпереть строящееся судно с обоих бортов? Начать постройку можно бы и в деревне, на улице около дома плотников. Там широкое место. Но, говорят, западная постройка судна что-то чудесное, небывалое и особенное. Конечно, если ничтожных людей из их команды мы принимаем за самураев, то какими же окажутся их высшие рыцари...
Не один Ябадоо назначен правительством бакуфу[4] на важный пост. На такую же должность назначен и в это же звание возведен купчишка Ота, богач, торгаш и судовладелец, который имеет свои корабли, богатеет и возит по морю соль из Осака в Эдо. На одном из его судов пришли эбису. Ота не самурай, никакого права у него нет, он очень богатый, грубый и простой, выскочка. Теперь есть рыбаки, которые хотят стать дельцами.
[4]Бакуфу (буквально – палаточная стоянка) – так называлось высшее правительство Японии.
Рыбаки Ота-сан хвалят все американское. Ота также временно стал самураем, ему, как и Ябадоо, дан серый чиновничий халат с широкими плечами и передником, и это глубоко оскорбляет Ябадоо в его лучших чувствах. Два новых самурая должны работать вместе, неустанно стараться, помогать друг другу изучить западное судостроение и следить друг за другом, доносить об успехах в работе.
Такова запутанная жизнь!
Но если бы жизнь не была так запутана, то, может быть, не было бы и счастья. Поэтому чем больше все запутывается, тем лучше. Возможно, так. Поэтому надо не только правительству, но и ему, Ябадоо, воспользоваться обстоятельствами. В его голове стали являться виды на выгоды, которые можно извлечь из всех этих запутанных обстоятельств. Словом, русских надо изучать!
А изучать Ябадоо любит. Он схватывает все быстро и запоминает.
Сегодня Ябадоо на ногах еще до свету. Он проверял, как рыбаки исполняют указание правительства. Увидя огни в их домах, он рассердился. Послал И Вана сказать, что пора идти в море, нельзя так долго спать или лениво собираться! И Ван завернул на происшествие в храм и доставил новости.
Через старост и старшин приказано жителям выказывать полное безразличие к эбису, не удивляться ничему. В домах спрятаться и закрыться, как в крепости. Стараться добывать побольше рыбы. А рыбаки? Недисциплинированно рассуждают о том, о чем велено молчать... Это же их дети слышат! Такие безобразия!
Самурай привел еще с вечера прибывших морских солдат к себе, он полагал, что они рыцари. Он брал на себя всю ответственность перед властями и полицией. Неприлично было бы поместить их в незаконченный барак. Он это доказал и получил одобрение. Но на самом деле он поступил так из своего любопытства и желания стать более образованным и еще более полезным Японии. Как человек, служащий сразу двум князьям и правительству, он привык всюду успевать.
Репутация Ябадоо вне сомнений. Он показал, что заботится о морских солдатах, наблюдает за ними и поддерживает достоинство своей страны. Одновременно исполняет два важнейших государственных поручения. Изъявляет чувства дружбы к жителям соседней страны, которые прибыли подписывать договор и построить корабль. Верная дружба и полное содействие! Второе: строжайшее наблюдение и изучение. Поэтому самурай привел эбису для щедрых угощений и отдыха в удобствах.
Ябадоо при этом показывал им, что является ответственным рыцарем. Как хотелось посмотреть, что за люди, поразить их богатством дома, достатком.
За сакэ сегодня Ябадоо спрашивал их: «Ну, как, у вас есть все это?» Удалось задать еще более важный вопрос: «Что, по-вашему, есть в Японии хорошего?»
Все шло чудесно. А какой ужасный конец! Кто же знал!
Ябадоо духом не падает. Они не самураи, он их удалит вежливо и даст понять им, что полагается. Он приобрел опыт. Это было подготовительное угощение. Теперь он более ответственно пригласит к себе самих рыцарей западного судостроения, морских начальников из России.
Ябадоо осознавал, что политика правительства по открытию страны верна. Эбису ночевали в доме, где тепло и чисто. Им приятно, их молодые лица выразили благоразумие. Вчера они смеялись, конечно, от удовольствия, им понравилось тут. В таком случае у хозяина может составиться хорошее мнение. Сегодня около морских воинов засуетилась жена. Дочери принарядились. Выйти в сад отец разрешил одной Сайо. На это у него были свои соображения.
За вчерашний вечер Ябадоо заметил у эбису: куртки, клеенчатые плащи, мешки, портянки, нижнее белье. У западных людей хорошая дисциплина. После бани сегодня переоделись в чистое белье. Ябадоо приказал грязное выстирать женщинам. Но в первую очередь надо заимствовать не мелочи, а настоящее военное кораблестроение с артиллерией западного образца. Для этого узнавать все секреты. Это совершенно не противоречит другим твердо поставленным задачам.
Ябадоо произведен временно в рыцари, и ему назначено жалованье. Как всем чиновникам в государстве, платить будут рисом. Но чиновники из Эдо говорили, что впоследствии за постройку корабля дадут премию деньгами, и если не провинишься, то останешься самураем навсегда. При большой семье деньги очень пригодятся. Нелегко кормить столько ртов. Ябадоо до сих пор обходился рыбой. Он вправе получать ее от рыбаков для пробы, без вознаграждения.
Старый дом Ябадоо под обрывом горы выстроен как у богатых: длинный фасад, терраса с окнами, заклеенными бумагой, соединяет как бы два флигеля. К этой террасе пристроено еще много клетушек. Тут же сад. Конечно, солома на крыше уже старая и гниет, но выложена толстым слоем, солидно, стрижена с краю очень аккуратно, даже Янка, морской солдат эбису, был в восторге.
Ябадоо построил еще каменный дом под черепицей. Краса и гордость семьи. Новый дом стоит в глубине усадьбы, за деревьями. В нем никто не живет. Ябадоо открыл в каменном доме ломбард. Под залог очень выгодно дает деньги своим же рыбакам, а также княжеским крестьянам... Не зря, несмотря на все осложнения, должники давно признали его самураем. Он предприимчив: ведает с одинаковым усердием береговой охраной в доме под соломенной крышей и закладами в каменном.
Появились матросы в своей военной одежде.
– Наш барон все давится дымом, – молвил Васька, глядя, как Ябадоо курит.
– Нельзя других мучить, так он хоть себя, – подтвердил Берзинь.
– Пойдем! – чисто по-русски ответил им Ябадоо и сам удивился, как запомнил слово. Только вчера услыхал его впервые и сразу понял. Васька так сказал. За это получил от рыбака палкой по голове, как за неуважение к Ябадоо.
Самурай пошел на пристань с матросами по пыльной тропе между цветов камелий. Он шел, растопырив руки, втайне сильно смущенный, и, стараясь не выдать себя, вытягивал лицо и грозно хмурился. В какую лужу он сел! Хорошо, что вовремя выяснил И Ван. Он слыхал про одну книгу, где описывается, что воины и военные морские солдаты западных эбису не являются самураями, набираются насильно из простонародья, потому жадны, грубы, развратны, как все христиане. Прибывшие на судне в Хэда шестеро матросов недостойны полного уважения. Они не дворяне. Завтра придут морские войска посла Путятина и японские образованные чиновники. А матросов надо поскорей убрать из дома. А пока – соблюдать вежливость, продолжать, как начал. Уходя из дома, Ябадоо велел зарезать курицу и приготовить лепешки из муки. Жена и дочери стараются.
Маленький, тщедушный Ябадоо держал руку на рукоятке сабли, чтобы все видели, что все эбису находятся у него под строгим наблюдением.
У ворот храма самурай встал как вкопанный и стал смотреть на белокорое, причудливо изогнутое дерево без листвы.
– Есть ли такое дерево в вашей стране? – спросил он глубокомысленно. Зная, что эбису не понимают, и не дождавшись ответа, продолжал: – Это такое скользкое дерево, что даже обезьяна не может на него залезть.
Он пожевал губами и оглядел матросов, как бы еще надеясь, что его поймут. Хотелось бы от души поделиться с гостями чем-то поразительным.
– Пу-ти-а-тин! – сказал самурай, указывая в ворота на деревянный храм под черной соломой.
Васька понял, что в этом храме будет жить Путятин, адмиралу отведена резиденция.
Над дощатыми ступенями широкий вход раздвинут, и в глубине храма суетятся какие-то люди. Двое японцев вышли из храма, встали на колени перед Ябадоо. Он что-то сказал, откланялся и пошел дальше. Путь загородил выступ горы в хвойном лесе с пальмами и в колючках, свисавших ворохами, как сено. Вокруг обрыва и улица изогнулась. Прошли мимо другого храма и кладбища, дальше дом и сад с апельсинами на деревьях. Из-под каменной ограды бежал родник. Две страшных, тощих японки с почерненными губами, стуча деревянными подошвами, торопливо побежали прочь, унося полные деревянные ведра на коромыслах с веревками. Самурай, не сгибая ног, шагал дальше, для важности растопырив руки в длинных рукавах.
Вышли на пустырь. Земля тут пахана когда-то, но заросла сорняками. Сотни две японцев в повязках на головах и в шляпах заканчивали постройку бараков. Плетни обмазывали глиной, рыли ямы, обводили весь лагерь городьбой из аккуратно отрезанных сухих и толстых бамбуков одинакового размера. Носильщики тащат в бадьях глину, печники вмазывают котлы. Во дворе чешут и подбирают рисовую солому, подают ее на крутые крыши кровельщикам. С пристани катят тележки с бамбуками и едут арбы-двуколки, запряженные коровами, нагруженные доверху толстыми циновками.
Ябадоо показал на матросов, потом на солнце и опять на постройку.
– Это для нас! – понял Берзинь. – Велит нынче переселиться.
– Да, поторапливает, – молвил Вася.
Обедали на берегу. Подошли Аввакумов и Киселев, отоспавшиеся до обеда. Каждому матросу японцы принесли, как и своим рабочим, по деревянному ящичку с рисом и с холодным, несоленым супом в чашках.
Аввакумов, сидя под соломенным навесом, нарисовал для Ябадоо основание русского корабля.
– Называется киль!
– О-о! О-о! – произнес старый судостроитель. «Ну как это будет возможно у нас?» – подумал Ябадоо. Как бы то ни, было, но следовало обеспечить постройку корабля всем необходимым.
Ябадоо дружески улыбнулся матросам, словно приготовил для них сюрприз. Откуда-то появился Иосида и сказал, что Ябадоо-сан приказывает всем шестерым сегодня же переехать из его дома в лагерь, так как один барак уже готов с утра. Помещения очень хороши.
– Пожалуйста, получите, – добавил он.
После работы матросы пошли за вещами. Возле их постелей лежали постиранные рубахи и халаты.
– А где же подштанники? – спросил Букреев.
– Может, еще не просохли? – предположил Берзинь, выглядывая в окно.
Но подштанников нигде не было видно. Нет и работника, спросить не у кого.
– Около бани исподнее, лежит на траве! – крикнул со двора Берзинь.
– Стираное?
– Нет, грязное. Как мы бросили, так и лежит.
– Видишь ты! Значит, бабы у них мужское белье стирать стыдятся, – сказал Аввакумов, подбирая в саду свое белье.
– А как же рубахи? Вон как славно постирали.
– То рубахи...
Вошли в дом. Янки еще не было. Он где-то задерживался. Вслед за матросами в дверь потихоньку влез И Ван.
– Послушай, брат, разве у вас бабы такие горячие, что им кальсон не дозволяется касаться... в руки не берут? – спросил Букреев, показывая на свое нестираное белье.
– Спасибо... спасибо... – ответил Иван.
Вошел улыбающийся самурай, узнав, о чем речь, объяснил, что такие кальсоны до сих пор японцам неизвестны, поэтому стирать лучше самим. При этом Ябадоо посмотрел виновато и ощерился в улыбке.
– Ладно! Мы чужой закон уважаем! – сказал Маточкин.
Янка Берзинь вошел быстро. Он был бледен.
– Ты что? – спросил Васька.
– Я ничего...
– Строго же! Деревня! Вообще-то, наверно, это хорошее правило, – говорил Букреев, когда шли в лагерь.
Мецке Танака, прибывший на судне с матросами, сопровождал их. Он шел рядом, кивал, улыбался и тянул уши, как бы стараясь понять. Говорили про Японию. Мецке сегодня выспался и приступил к делу с новыми силами. Он сознался, что ночью шпионам хотелось спать и наблюдение производилось недостаточное.
– Эх, брат, и надоел ты нам! – сказал ему Букреев. – Дал бы я тебе затрещину, чтобы ты долго помнил...
Мецке захихикал. У ворот он низко поклонился и показал, что в лагерь войти не смеет.
– Конечно, тут уж мы никуда не денемся, как в тюрьме, – ответил ему Василий.
Вокруг лагеря поодаль друг от друга прохаживались японцы с саблями.
– Еще пришли два судна с чиновниками из Эдо, – докладывал о раздобытых сведениях Киселев.
Матросы расположились в законченном бараке у стены, когда, дрожа от страха и озираясь, вбежал Иосида. Седые клочья волос торчали на его потной лысине. Он казался еще более жалким, чем на судне.
– Пу-тя-тин! – воскликнул Иосида, протягивая синюю от холода, тощую руку. – Идет! Уже идет!
Он объяснил, что чиновники пришли и стоят во дворе. Они просят, чтобы унтер-офицер от имени русского правительства осмотрел храм, отведенный для адмирала Путятина напротив лагеря. Аввакумова просили надеть форму, взять оружие и с двумя матросами встать в почетном карауле у входа в храм. Снаружи будет стоять японская охрана с саблями, а во дворе и у входа – русские с ружьями.
– Адмиралу это будет очень приятно! – пояснил Иосида. – Очень красиво...
Аввакумову и матросам пришлось заново обряжаться в мундиры и затягиваться.
– Неужели подходят? – удивился Дементьев.
– Евфим Васильевич ходкий! – похвалил Маточкин.
– Как же! Это наш адмирал! – с гордостью молвил Василий, надевая кивер и глядя в зеркальце, прилаженное на ранце.
– Выперли нас... Мало погостили, – сказал Янка.
– У барона-то, – молвил Букреев.
– А вы все зарились... По усам текло, да в рот не попало, – сказал Аввакумов.
Янка Берзинь самодовольно усмехнулся, но смолчал. Сегодня он не зря задержался за баней после того, как товарищи нашли и собрали белье в траве и пошли в свое помещение. Янка заметил в зарослях в саду синий халат японки, приносившей утром кувшины с сакэ и угощение.
Стоило ей мелькнуть в высокой чаще безлистных стволов-прутьев и только раз глянуть на Янку, как проворный матрос вмиг очутился в бамбуках и крепко сжал ее в своих объятиях.
Она немолодая, но все же ладная.
Когда зарычал и закашлялся самурай, ходивший бдительно по саду, то Янка ее уже отпустил и она пошла, отряхнув халат, как ни в чем не бывало. По лицу и по глазам ничего не узнаешь. Как ничего и не было! Вот у кого надо учиться! Такую жги огнем – не признается.
Янка ничего не говорил товарищам. Когда шли от самурая с вещами, останавливались закуривать, Васька спросил:
– Что у тебя руки дрожат? Кур воровал? – Букреев подмигнул товарищу. Он догадался, зная друга и приятеля Янку.
– Сейчас построимся и выйдем с ружьями на плечах, – сказал Аввакумов.
| 
