Когда Кузьмин вернулся, Невельской съехал на берег, увидел гиляцких собак, ослепительно чистый, сверкающий на солнце песок, нескольких гиляков на возвышении. Он поднялся к ним.

За косой открылся тихий, мирно сверкающий залив Счастья. Невдалеке гиляцкие юрты, около них на песке нарты со щербатыми белыми полозьями из старых ребер кита; рыба и красные туши нерп сушатся повсюду. Он почувствовал, что счастлив видеть все это и что в нем рождается былая энергия.

Навстречу капитану через косу быстро шел высокий чернобровый человек в гиляцкой рубахе.

— Дмитрий Иванович!

— Геннадий Иванович!

— Поздравляю, мой дорогой! Вы — поручик корпуса штурманов! Чин возвращен вам.

Орлов обнял Невельского.

— Харитина Михайловна здорова, послала письмо, гостинцы, бочку браги… Все благополучно. Как у вас?

Они сели на песок. Орлов, вытирая пальцами слезы, некоторое время не мог говорить. Вокруг уселись лохматые гиляки и матросы, тут же устроились гиляцкие собаки.

«И в самом деле, — подумал капитан, — разве мне одному отказали? Чем я лучше других? Не гибнуть же из-за этого… Больно было, но вот я опять крепок. Разве я проклят и не встречу в жизни человека, который полюбит меня?»

— Как вы сказали? — спросил он Орлова, не вникнув еще в смысл его слов, но удержав в памяти конец фразы: «…лес рубить надо на той стороне».

Орлов, чтобы недаром шло время, нанял гиляков заготовлять бревна для построек, но не знал, где строиться, было на примете несколько удобных мест.

Невельскому тут нравилось, и приятно было сидеть с гиляками — не хотелось уходить с этого прокаленного солнцем песка, от этих слабо набегающих из тайги запахов.

— На той стороне залива лес очень хороший, — повторил Орлов. — Гиляки охотно взялись нам помогать. Вот они, наши лесорубы!

Гиляки, сидевшие вокруг капитана и Орлова, смотрели на него пристально.

— У меня урядник и двое казаков на «Байкале». Они рубщики.

— Не Николай ли Пестряков?

— Он и Егор с Андрияном…

В Аяне были слухи, что Орлов погиб, что гиляки враждебны и никогда не позволят на своей земле обосноваться. А тут все мирно и спокойно. Гиляки сидят доверчиво, и по лицам их видно все лучше, чем из любого рапорта. И рубят они лес… Видно, в дружбе с Дмитрием Ивановичем.

Орлов рассказал, что река Амур, на устье которой прибыл он в апреле, вскрылась месяц тому назад, а здесь льды ушли только что… И сейчас еще видны были кое-где, как бы чудом сохранившиеся на солнцепеке, глыбы льда.

— А на Амуре лед давно прошел, и южный фарватер вскрылся еще в мае. С юга подходило к лиману какое-то судно…

— Сами видели?

— Видел сам, Геннадий Иванович!

Орлов рассказал об исследованиях, что производил всю весну.

Невельской приказал сигналить Кузьмину, который сразу после встречи с гиляками, отдав им доску-талисман, вернулся на судно. Сигнальщик передал, чтобы ждали гиляка-лоцмана идти в залив.

Подошел высокий гиляк.

— Здравствуй, капитан! — сказал он, протягивая руку Невельскому.

Тот поднялся и пожал ее.

— Это Позь, Геннадий Иванович. Мой приятель и проводник.

У Позя широкое лицо, умные, зоркие глаза.

— Надо вести судно в залив! — сказал ему Орлов по-гиляцки.

— Поедем, капитан! — обращаясь к Невельскому как к равному, сказал Позь.

Орлов сходил за своими вещами в гиляцкую юрту.

Все спустились с обрыва вниз. Прибой время от времени накатывал большую волну. Матросы, Позь и Невельской, подхватив шлюпку за борта, побежали по кипящей воде. Море угостило их несколькими сильными ударами, окатило с ног до головы. Они прыгнули в шлюпку, сразу их подняло на огромную высоту, матросы налегли на весла, и шлюпка полетела вниз. Отошли от берега, и волны сразу стали меньше. С трудом перепрыгивали на шторм-трап и забирались на борт «Байкала». Шлюпку подняли.

Теперь на песчаном берегу виднелась маленькая кучка гиляков.

— Здоров, Евграф! — воскликнул Орлов.

— Магарыч, магарыч с тебя, Дмитрий, — говорил Кузьмин, обнимая старого приятеля, и вытер глаза двумя короткими толстыми пальцами. Тяжелое, загоревшее лицо Орлова было спокойно, когда капитан отдал ему письмо Харитины Михайловны. Только руки дрожали, когда он прятал письмо за пазуху, видимо, так же как Горшков в Аяне, желая отложить чтение на другое время.

Позь встал рядом с Подобиным. По тому, как он рукой показывал, куда держать, Невельской решил, что гиляк бывал на кораблях прежде.

Судно вошло в залив. Тут дул тот же ветер, но поверхность воды была зеркальна. Отлив, вода низкая, вдали полосы мелей и лайд, на их мокрую грязь, видно, нанесло морскую траву, они кажутся желто-зелеными. Множество куликов, как белые искорки, рассыпаны на мелях, толстые черные утки, похожие на бутылки шампанского, пролетают парами.

— Вери гут! — сказал Позь. — Отдавай якорь, капитан!

И гиляк пошел с юта.

Невельской, Кузьмин, Орлов, боцман Горшков, Позь и казачий урядник собрались в каюте капитана. Невельской объявил императорский указ об основании поста в заливе Счастья. Обсуждали, как свозить тяжести и десант, как доставлять лес, кто пойдет на лесорубку, как выбирать место для поста, делать промеры.

Оставшись с капитаном и Позем, Орлов рассказывал о своих наблюдениях за приливами и отливами. По его словам, вход в залив Счастья и выход из него вполне возможны в самую малую воду. Позь подтвердил это.

Орлов наблюдал также за режимом льдов в лимане, за вскрытием реки и делал промеры на фарватерах, ведущих из лимана. Он рассказал очень неприятную для Невельского новость, что при сильном южном ветре на северном баре, при отливе, такой сгон воды, что фарватер сильно мелеет. А на юге лимана в эту пору море уже чисто и фарватер южный открыт. Туда, видно, идет главная масса речной воды.

Невельской озаботился всем этим.

— Мы весны тут не видели, Геннадий Иванович! — говорил Орлов. — Ждем судна, а лед все ходит, все гоняет его течение от Амура и к Амуру. Как прилив и ветер прибойный — льды найдут с моря — станет зима!

— Я видел такую же картину в Аяне…

Говорили о гиляках и маньчжурах, о их взаимоотношениях, о здешней туземной торговле.

— Китоловы, Геннадий Иванович, все знают залив Счастья. Здешние гиляки терпят от них. Тут у них стоянка и налив пресной воды на речке Иски. Коса и стойбище гиляцкое тоже называется Иски. Верстах в четырех от устья у них зимники. Там тайга, охота хорошая и зимой теплей, чем тут, на косе… А летом приходят суда, торгуют с китоловами… И рыба тут морская, нерпы, белухи…

Орлов опять помянул, что южный фарватер удобен, что всюду ходят китоловы и что здесь льды, что южный фарватер, ведущий в Японское море, вскрывается раньше северного и раньше залива Счастья почти на целый месяц. Невельской возбужденно заходил по каюте. В нем подымалась новая волна озлобления.

— Мы будем сидеть во льдах в заливе Счастья, а любое судно тем временем через южный фарватер сможет заходить в реку… Подлецы! Лезем в Грецию, а Сибирь не можем защитить.

Орлов не сразу понял, кого Невельской честит. Даже тут, в далеких краях, люди побаивались в те времена подобных суждений.

— Решено обойтись полумерами, Дмитрий Иванович! Не позволяют занимать Амур! То, что я прочел, это все! — сказал капитан. — Пока иного нет. И еще слава богу, что есть этот залив и его разрешено нам занять! Действительно — залив Счастья! А что бы мы делали, если бы его не было! За что зацепились бы? Но мы с вами не должны ждать, когда китобои войдут в реку… Наше дело, Дмитрий Иванович, — сказал Невельской, уставившись на собеседника, — действовать! Повеление исполним, Дмитрий Иванович! Но если мы, — он засмеялся суховатым неприятным смешком, — будем делать только то, что свыше велено, — все погибнет! Будем исполнять, что сами найдем нужным, что нам подскажет здешняя обстановка.

Орлов надеялся, что с приходом судна окончилась эта постоянная тревога, когда ждешь, что вот-вот маньчжуры явятся и всадят тебе нож в спину. Как ни дружественны были гиляки, но все же они страшатся маньчжуров, да и у гиляков законов нет. Нож — их закон! С ними говоришь и не знаешь, чем вдруг можешь обидеть. Однажды какой-то пустяк в юрте сделал, а они вдруг как вскочат все и закричат. Оказывается, нарушил обычай. Лег спать не в ту сторону ногами. Еле уладил.

Эти долгие месяцы Орлов жил совершенно один среди чужого народа и ладил с ним, хотя никто не знает, чего это ему стоило.

— На Амуре, конечно, лучше бы строиться! — уклончиво заметил он.

— Пост ставить будем тут. Надо укрепление выстроить, днем и ночью быть наготове, если кто сунется — рыло разобьем!

— Когда я жил на Погиби, приезжали гиляки с южного побережья, — продолжал Орлов свое, — и рассказывали. Что нынче, как только море у них очистилось, кроме того корабля, который я сам видел, приходили еще два больших судна и стояли на якорях. Ждали, когда разойдутся льды, и хотели идти на север искать проход в реку. Делали промеры, но не дождались будто бы и ушли…

— У европейцев есть и китобои грамотные. Могли читать перевод с японского, описание Мамио^[116], и попытаться все проверить, да и от туземцев они многое могут узнать.

^[116]Мамио Ринзо — японский землемер, путешествовавший в начале XIX в. в Татарском проливе и составивший его карту.

Вечером сделали баню. Двое матросов, парили Орлова и окатывали горячей и холодной водой. Орлов не только давно не парился, но и не мылся. В заливе вода все еще холодная.

Спал он в каюте. Думал с вечера о том, что писала жена. Он ждал ее с «Охотском».

Утром капитан и Орлов, взяв с собой боцмана и казачьего урядника, съехали на берег.

Шлюпка пробороздила килем песок. Краснолицый Конев выскочил, держа конец.

Здесь тихо, не то, что с морской стороны. Там, за косой, шумело и волновалось море, казалось, оно выше песков.

Офицеры, сопровождаемые гиляками, поднялись на гребень косы, поросший кедровым стланцем и можжевельником. Перед ними расстилались бледные воды залива со множеством банок и отмелей. Большой и низкий песчаный остров Удд^[117] тянулся на юго-восток. Кулики и утки носились повсюду. Видимо, на острове были их гнезда. Между косой и островом — пески и море.

^[117]Остров Удд— ныне остров Чкалова.

Место невеселое, но Невельскому оно нравилось. Воротами в море синел узкий пролив между низкими песками. Там грохотал бурун.

По другую сторону косы, все в белых гребнях, шумело иссиня-зеленое море, иногда прыгали белухи, показывая свои белые спины, чернели головы нерп. Чайки белой пуховой тучей висели над морем, наполняя воздух страстными криками. Их было бесчисленное множество, и они белели повсюду, куда только хватал глаз, кажется, до самого горизонта метались пушинки, разносимые ветром. Толстые и жирные, они, когда море выплескивало рыбную молодь, падали на разбившуюся волну и с рыбой в клювах летали совсем низко, у самых лиц людей, стоявших жалкой кучкой на этом огромном песчаном берегу.

Невельской чувствовал, как он мал среди этой великой природы. А окружающие ждали, что скажет капитан, и все обращались к нему. Но то, что пришло ему на ум при виде этих туч чаек над зеленым прибоем, он не мог высказать никому…

— Осенью большая волна идет, — заговорил Позь, показывая рукой на море, — как сюда ударит — и пойдет на залив. Если шибко крепкий шторм, тогда худо…

Позь провел всех туда, где коса выше.

— А юрты ваши не смывает? — спросил Орлов, косясь на Невельского и говоря все это для него.

Позь помолчал, морща лоб, и живо обернулся к старым гилякам, повсюду сопровождавшим капитана, и спросил, не было ли на их памяти подобных случаев.

— Нгы, нгы, — замотали те головами и стали что-то объяснять.

— Нет… юрты не смывает, — перевел Позь.

Офицеры и гиляки обошли всю косу, побывали в зарослях стелющегося кедра на гребне; ближе к лесу кедр стал крупней и стволы его были не так корявы и даже выше людского роста. Прошли через гиляцкое стойбище. Дети, женщины вышли встречать гостей. Старики приглашали их в свои дома.

Шагах в пятистах от стойбища Позь остановился.

— Вот тут, капитан, хорошее место! — сказал он. — Глубоко. Как раз подойдет судно! Коса высокая. Вода осенью через косу пойдет, мало пойдет, много не пойдет.

Невельской решил завтра начать делать тщательные промеры от этого места до входного мыса, исследовать залив.

— Тут как раз прямвахтер! — сказал Позь, показывая на мыс. «Прямвахтером» он называл прямой фарватер.

— А ты как думаешь, Шестаков? — спросил капитан.

— Китолов сюда приходит? — спросил матрос.

— Конечно! — ответил Позь и хитро прищурился.

— Гиляки, Геннадий Иванович, хотят, чтобы мы рядом стояли.

Урядник спросил, близка ли тут вода, можно ли копать колодцы. Боцман Горшков поинтересовался, есть ли берегом дорога на речку Иски, что впадает в залив.

Гиляки отвечали, что колодцев не копают. Что тропа на речку есть, но далеко, и летом никто пешком не ходит, ближе на лодке доехать, что китобои бывают, грабят и обижают.

— Тут русские жить будут? — спросил у Позя один из стариков.

— Да, будут тут жить.

Невельской велел сказать гилякам, что китобои не будут их больше обижать, что русские этого не позволят, нарочно селятся там, куда приходят китобои.

Гиляки стали ему кланяться.

— Мы знаем тебя, ты хороший человек! — похлопывая капитана по плечу, сказал один из стариков.

Молодой гиляк с косой показал на море.

— Американ! — сказал он. — У-у! Паф-паф! — Гиляк схватился за грудь, как бы показывая, что ранен.

Все засмеялись.

— Американ… — Гиляк быстро сделал движение рукой, показывая, что корабль входит в залив. — Русский паф-паф! Американ бурл-л…

Гиляк этот, по имени Чумбока, был, кажется, всеобщим любимцем. Едва он начинал говорить, как все оживлялись.

Позь позвал гостей в стойбище. Зашли в одну из юрт. Подали угощение: японскую рисовую водку, которую хозяин разливал в маленькие китайские чашечки.

Хозяина звали Питкен. Трудно сказать, сколько ему лет. Он румян, широколиц, живой, бойкий, веселый. У него еще молодая жена.

Гиляки стали рассказывать, что южней устья Амура есть залив, туда входят суда, там очень хорошие места. Они чертили все это на бумаге, в записной книжке капитана, показывали, как течет Амур, как и где впадают в него реки, где тропы в страну русских, где перевалы с Амура к морю и какие там гавани. Позь торговал и во время своих поездок бывал очень далеко. Он рассказывал про Сахалин. Сказал, что южней моря теплее, водятся акулы, киты тоже есть. Когда у него не хватало русских слов, Афоня помогал.

— Вот этот парень жил у японцев, — говорил Афоня, показывая на молодого гиляка Чумбоку.

— Это мой лесоруб. Он каждый день спрашивал, когда капитан придет, — сказал Орлов.

— Почему он с косой? — спросил капитан.

— Он не гиляк, а гольд, бежавший от преследования. Гольды носят косы, у маньчжуров моду переняли.

Гиляки опять угощали водкой, ягодой с жиром, мясом и долго рассказывали. Матросы и казачий урядник заметно утомились.

— Ну, можно у вас тут строиться?

— Можно!

— Мы Дмитрия Ивановича не обижали, — сказал хозяин, — он оставлял у нас товары свои, мы их не трогали…

На судно вернулись поздно.

Утром по свистку боцмана всех подняли на аврал. Приехал Позь. Пришло несколько лодок, в них человек двадцать гиляков. Матросы спустили на воду баркас, шестерку и вельбот.

Началась перевозка грузов.

Капитан с четырьмя матросами отправился на вельботе делать промеры.

Чумбока, подойдя в лодке борт о борт к вельботу, тронул Невельского за руку и показал в море. Далеко-далеко, как белое перо, воткнутое в воду, виднелся парус китобоя…

В день Петра и Павла на косе установили мачту.

Невельской объявил своей команде, что в память государя Петра Великого — основателя русского флота, предвидевшего значение Тихого океана в развитии государства, пост будет называться Петровским.

Прочитали молитву. Подняли флаг. Матросы дали залп из ружей.

Наступило время отправлять «Байкал» в Аян. На смену с десантом и запасами должен прийти «Охотск» или «Ангара».

Невельской составил длинный список разных предметов, которые оказались нужны сверх того, что предполагалось прислать сюда на «Охотске».

— Только бы Василий Степанович не задержал «Охотска», — сказал Кузьмин.

— Он дал мне слово, что не задержит.

— Мало ли что бывает, — уклончиво молвил Кузьмин.

«Конечно, он может „Байкал“ взять, а судна мне не прислать. Уж что-то он очень любезен был, когда меня провожал, и все твердил, что сам, мол, сделает все, что на его слово можно положиться как на каменную гору. Может быть, это фальшь?» Теперь, когда рядом были такие ясные, трезвые и простые люди, как Позь, Кузьмин, матросы и гиляки, неприятно, даже противно вспоминать свое аянское житье-бытье у Завойко и все ссоры с ним, а еще неприятней его любезности. За всем самому надо следить, чтобы потом локти не кусать: тут жаловаться некому.

Отправились на гиляцкой лодке к лесорубам. Озеро мелело. Зелень на лайдах, морская трава, опять утки. Стало совсем мелко. Озеро превратилось в болото.

Вскоре показалась палатка лесорубов.

— Что же это, Геннадий Иванович, за топоры! Лиственницу не берут, — пожаловался урядник Пестряков, прибывший сюда накануне на гиляцкой лодке. — Вот посмотрите!

— Завтра пойдет «Байкал», я напишу в Аян. Это наша с тобой вина, мы проглядели в Аяне.

— Разве Василий Степанович станет выбирать по письму хорошие топоры? Да ему теперь некогда! Надо кому-то ехать туда, чтобы самим отобрать.

Капитан осмотрел лес, палатку, где жили урядник и казаки, стоящий рядом шалаш лесорубов-гиляков.

Когда Невельской вернулся на косу, Позь спросил:

— Капитан, судно куда пойдет? В Аян?

— Да…

Позь бывал в Китае и у японцев на промыслах, он видел много разных народов.

— Поехать бы юрты Дмитрия Иваныча посмотреть, — сказал он, хитро улыбаясь.

Невельской ничего не ответил.

Виды новой страны лечат душевные раны. В эти солнечные дни, когда Петровское зимовье было заложено, и на пустынном месте начал основываться первый на Амуре пост, и закипела бурная работа, — стало действительностью то, что много лет было лишь мечтой, — Геннадий Иванович почувствовал, что ему легче. Он снова обретал энергию и твердость духа. И каждое бревно, пригнанное по воде на пост, радовало его… Свое неудачное сватовство он, казалось, вспоминал спокойней. Но он помнил все — с первого счастливого дня и до последнего, когда он вышел из кабинета Зарина.

Ему захотелось написать Владимиру Николаевичу, объяснить, почему так все случилось. Капитан последнюю ночь проводил в своей каюте. Завтра он съедет на берег, а послезавтра, чуть свет, «Байкал» выйдет из залива.

«Но сделает ли Завойко то, что надо? У Василия Степановича правило — своя рубашка ближе к телу. Где возможно будет, он урежет, и я получу все с опозданием. А может, в Аяне есть письма для меня, и я узнаю, что в Иркутске?…» Эта мысль задела капитана за живое. «Может быть, действительно мне сходить на „Байкале“ в Аян самому? А то я буду сидеть тут и ждать погоды, когда Василий Степанович соблаговолит все отправить. Кузьмину он откажет, а мне не посмеет… И надо мне написать письма и все покончить… Пора забыть ее… Я должен написать Владимиру Николаевичу и Пехтерю. Я должен все забыть. Мое счастье — корабль, море, открытия. Вот моя семья…»

Он желал поступить благородно по отношению к Екатерине Ивановне. «Напишу Владимиру Николаевичу, пусть она навсегда простит меня, и попрошу его забыть все, мы должны с ним помириться, попрошу прощения, если оскорбил его. Ведь я ничего не знал! Никто не сказал мне ничего…»

Он решил написать также и Пехтерю — жениху Екатерины Ивановны, извиниться и перед ним.

Он желал отречься от своей любви, но при всяком воспоминании об Аяне и Иркутске испытывал сладкую боль и ловил себя на этом чувстве. Его тянуло в Аян, иногда ему казалось, что какая-то надежда еще есть. Иногда объяснял он свое желание ехать в Аян тем, что там его ждут, быть может, важные известия от Муравьева. Когда он ехал по Лене, он тоже ждал почты…

«Но какая надежда? На что я могу надеяться? Все кончено. Она вышла замуж, на что же я смею еще уповать? Зла Пехтерю я не хочу. Смешно ненавидеть человека за то, что она его любит. Он и сам мне нравился, я всегда был с ним хорош, он неглуп, казался мне милым и скромным…» Вспомнилось, как несколько раз Пехтерь вечерами приезжал во дворец, заходил к «честной братии нижнего этажа» и вид у него был расстроенный, кажется, хотел он узнать что-то… «Все ужасно получилось, и я был безумен, — полагал Невельской, — судьба моя решена, но пусть у них не будет обо мне дурного мнения, пусть они будут счастливы…»

Сказано — сделано… Надо идти да «Байкале»! Стало легче на душе, казалось, теперь он совсем не сожалел о полученном отказе.

Надо было писать Перовскому, Меншикову, великому князю и генералу, сообщить то, что видел, чего не знать им нельзя, описать прибытие на косу, дружескую встречу с гиляками, сообщить о результатах экспедиции Орлова. «Зачем лезть на рожон? Зачем губить себя? Я все подготовлю этими письмами и тогда рискну… — думал он. — Теперь надо как следует объяснить им все обстоятельства, особенно сказать об иностранных судах, которые подходят к южному фарватеру, чтобы потом, когда я сделаю дело, понятно было, что я не мог поступить иначе». Потом он подумал, что в Аяне могли быть письма и из России от матери, от друзей и от Миши.

Капитан вспомнил, что есть на свете Миша, генерал, родные, друзья. Захотелось еще раз туда, где он мог почувствовать родину, стоявшую за его спиной. И даже встреча с Завойко теперь уж не представлялась ему чем-то неприятным. Он надеялся, что сделает все без больших разногласий с ним.

Утром он объявил Кузьмину и Орлову, что идет на «Байкале» в Аян.

Девять матросов с «Байкала» вызвались перейти в экспедицию. Они и трое казаков оставались на косе с Орловым. Невельской оставлял им вельбот и баркас. Еще накануне с «Байкала» свезли фальконет^[118], бочки с порохом, ядра. На берегу, у мачты с флагом, белели две палатки. Рядом матросы и казаки ставили сруб избы. Сегодня все в сборе.

^[118]

Невельской съехал на берег, собрал людей у мачты и объявил, что уходит в Аян, вернется сразу, как только будет судно.

Матросы оставались охотно. Тут — дичь, свежая рыба, запасы муки. Славный кок — Фомин.

— А как с десантом, Геннадий Иванович? — спросил Козлов. — Когда подмога будет?

— Я иду за ней.

Весть, что капитан пойдет на «Байкале», облетела всех и на судне и на берегу. Казаки писали письма домой, матросы просили добыть в Аяне все нужное для зимовки, урядник уверял, что недодали продуктов. Орлов писал жене свои соображения, что ей сюда ехать надо не сейчас, а осенью.

«Гиляки, казаки, матросы — все ждут от меня чего-то, что я в Аяне разрешу все их дела, в рот мне смотрят и готовы за меня, кажется, в огонь и в воду… Так зачем мне „то“ общество? Вот люди, для которых я живу и жить буду, я с ними, это мой мир… Матросы мои меня радуют, девять человек согласились охотно остаться в экспедиции, а у меня на душе боль и тоска, что я не таков, каким должен быть. Нет, еду в Аян, рву все окончательно…»