«Вот когда меня за горло схватили. Спутали мне все! Связали руки и ноги! Теперь и я, как Козмин и Федор Петрович и как все наши открыватели! Не сметь касаться! Мешает личностям в столице жить без лишних беспокойств! Начертана линия, наложено табу и не сметь касаться!»

Вспомнил, как в нижнем этаже здания министерства на Мойке читал документы, свои мечты, сколько было задора и смелости. Как спускался в подвал и готовил свою адскую бомбу, чтобы разорвалась в их благопристойном мире. А теперь? Там все так же скользят чиновники по паркету, а канцлер тоже скользит перед государем... «Их сила! Они взяли верх и не дали мне ничего. Без всяких усилий! Или — пожалуйста — на свою ответственность, но тогда — разжалование! Я же слово дал своим офицерам! Что они скажут? Команда знает. Обошли вокруг света, команда сложилась, слилась в одно целое, офицеры привыкли, все едины, всем понятна цель».

Первое время всякая неприятность, пока еще нова, возбуждает, поднимает силы. Но капитан недолго чувствовал себя так, словно получил вызов на дуэль. Силы неравны. А он — избитый бурями всех морей и океанов, шесть раз проволоченный штормами через экватор, перенесший шквалы, видавший смерчи перед носом судна, грозы, когда молнии били вокруг одновременно по всему горизонту... С маленькой горсточкой офицеров и матросов.

Матросы спокойны — он заметил сегодня. «Верят в своего капитана. Офицеры, кажется, заинтересованы Камчаткой, но это для них лишь станция. Они ждут. Они понимают, что все запутано. Завтра выгрузка. Машин, однако, смотрит на все проще и готов снарядить меня на Амур без всяких сомнений».

— Нет, не тут-то было! Я им, распроклятым, вобью в глотку их дурацкие бумаги! Пусть они меня расстреляют! — обрушился он на вошедшего Казакевича.

— Никто вас не расстреляет. Его высочество никогда не допустит.

— Но какова силища наших чиновников! Их даже с места за год не сдвинули. А вот говорят, что царь виноват. Нет, брат, чего ты мне ни толкуй, но эта толща...

...Притихшие матросы кучно сидели на крышке носового люка и покуривали. А на берегу стояла и не расходилась молчаливая толпа. Шестаков чуял что-то неладное. Офицеры все какие-то нерадостные. Один Ухтомский чуть не прыгает, объявил, что получает деньги, много денег будто бы... Из дома послали. Капитан над портом ушел на берег, но через час зачем-то опять вернулся.

— А вот у вас юнга говорил, что видел железную дорогу? — спрашивал матрос из гребцов портовой шлюпки.

— Это видели.

— А какая она?

— Паровоз такой, как маленький пароход, только бежит по рельсам по земле. А так же с трубой и с машиной. Был у вас пароход?

— Нет, у нас парохода никогда не было, — отвечал камчатский матрос.

— А как вы не боитесь под вулканами жить? — спросил Алеха.

— Привыкли...

— А что у вас тут хорошего?

— Рыба очень хорошая. Морозов сильных нет.

— Почему же?

— А вот у нас печки стоят, — кивнул камчатский матрос на вулканы. — В земле много огня. Есть места, бьет из-под земли кипяток крутой с паром.

— Как из самовара! — пояснил Козлов.

— Почему у вас хлеб не растет?

— Мукой торгуют американцы. Продаем им пушнину.

— Значит, много зверей?

— Это есть... А как же паровоз ходит?

— Проложены железные полосы — рельсы, под колеса две колеи железные, длинные, от города до города, и паровоз по ним бегает быстро.

— Дорого же стоит поехать? Вот, примерно, могут с Камчатки провести такую дорогу?

— Это еще не скоро.

— А есть дорога железная в портах, на ней вагоны маленькие, чтобы человеку не надрываться. Он ее катит сам, по рельсам. А правда, что у вас помещиков нет?

— Этого нет.

— У них земля плохая. Поэтому и помещиков нет. Господам она не нужна. Была бы хорошая земля — и помещики нашлись бы, — заметил Конев.

— И рабами не торгуют?

— Этого нет. Тут не Азия! Может, где коряки продают друг друга.

— А крепостные есть?

— Кто при пушках? Артиллеристы называются. Салюты надо было делать, так посылали за ними на покос.

— Мы видели, как неграми торгуют. Вывозят на базар и продают.

— Негры у нас бывали, китобои. Вон ту батарею на дрова разобрали, это давно было. На побережье их все знают и женщин прячут. Идет корабль, а коряки говорят, идет негр.

— Вот на опись пойдете, так смотрите, дикари за баб могут убить... — сказал другой камчатский матрос. — Вырежут сердце и съедят. Для храбрости. Помогает будто.

— Зачем-то офицеров созывают, — заметил Алеха.

— Капитан приглашает, — сказал Шестаков.

— Он не отступится, хоть и заикаться начал.

— Видишь, ждали получить инструкцию, а ее нет. Пойдем в Амур теперь без позволения. Ты не слыхал, что за река?

— Почему не слыхал? Земля там лучше.

— Да, говорят, место лучше, чем на Камчатке.

— Ну, это не диво, — сказал Конев.

— А сколько же вам тут платят, на Камчатке? Вы как считаетесь, при портовой команде?

— Да, мы при портовом боте. Еще плотничаем. Только нынче леса нет. У нас леса есть, а все кривулины. Бревна не выберешь. А ход рыбы все лето, ловим ее. А на «Бабушке», вон на той сопке у входа в бухту, у нас секрет спрятан. Когда идет корабль, оттуда сигналят и нас обряжают в форму.

— А то как же одеты?

— Сами делаем кожаные рубахи. Или материал выдают.

— А харчи?

— Муку выдают и масла коровьего раза два в год.

— На охоту отпускают?

— На это запрета нет. Всю зиму ходим. Командиру порта принесем шкурок. И все! Он не обижает. Ему тоже надо одеть семью. Человек на жалованье живет. Сухари дают морские. Всегда плесневелые. Плесень смахнешь, пересушишь, бабы толкут, испекут.

— У нас одного сманили в порту, — сказал Алеха.

— И ушел?

— Ушел.

— Кто же сманил?

— Какой-то человек его уговорил. Говорит по-нашему. Один глаз черный, большой, а другой маленький, голубой, и заплыл, как у свиньи. А сам в шляпе, как барин.

— Наказывали за него?

— Нет.

— Капитан словно бы плакал, — тихо сказал Подобин, садясь подле Шестакова.

— Быть не может, — сказал Веревкин. — Я никогда не слыхал, чтобы капитан плакал. Моего товарища наказывали, набили ему подушку на горбу, вот он просил пожалеть.

— Бывает, что офицеры ревут, — ответил Подобин. — У них так и называется, мол, рыдать... Какая если неприятность, они громко плачут, чтобы друг дружке было слышно.

— Почему же так?

— Принято в высшем обществе. У нас адмирал Литке раз рыдал. Ревел белугой. А великий князь, его высочество, хоть раз в неделю обязательно расплачется.

— Ты с великим князем служил?

— В одной вахте. Вот за этот ремень его привязывал, как дите...

— Что же он плакал? Скучно, может?

— Нет, это просто так.

— Значит, чтобы заметно было, как им обидно что-то.

— Муштровали его?

— Спуска не было.

— Нет, это Геннадий Иванович не рыдает, а только от злости заикается. Свои бумаги не получил, — сказал Подобин.

— Он пакет получил.

— Видно, не тот.

— Он же такие деньги истратил.

— Вот человек говорит, на Амуре земля не то, что на Камчатке.

— Вот я письмо получил, — сказал Подобин. — Дети подрастут, и я вернусь со службы. Тут год пойдет за два. Через пять лет свое отслужу.

— Ты еще не старый. Неужели так долго служишь? Награды у тебя были?

— Были и награды. Я рассудил, все равно служить. Дома не живу, все в плаваньях. Лучше тут. А водка тут у вас есть?

— Нет, этого нет.

— А как же?

— Спиртом торгуют. Американцу дай лису и получи, сколько хочешь. Пей всю зиму. Я с собой прихватил фляжку, если надо. У меня спрятано... Я недорого уступлю...