Амур все бьет и ломает. Тальниковый лес с подмытого треснувшего берега плетнем повалился в реку.

Улугу подъехал к обрыву в оморочке. - Берега нету, пристать некуда? - крикнул он Силину. - Чего сердишься? - отозвался Тимошка.

Гольд не ответил ему, с досадой вытащил оморочку в кустарник, швырнул ее и, захватив вещи, проворно полез на обрыв. Забравшись наверх, он оглядел реку, лес, озеро, с досадой что-то пробормотал и побрел к огороду Кузнецовых. Там сел на сломе и закурил трубку, глядя, как работают хозяева. - Ну, как живешь, Улугу? - подсел Федюшка. - Дай закурить... - Худо! - отдавая берестяную коробку с табаком, ответил гольд с таким выражением, как будто это само собой разумелось. - Чем же худо? - подошел Егор.

Гольд покосился на него и смолчал. - Что молчишь?

Улугу поглядывал по сторонам. Вид у него был такой, как будто русские к нему приехали и пристают, а он не желает разговаривать.

Видя, что Улугу не в духе, Кузнецовы снова принялись за дело. - Ребята, не досаждайте ему, пусть одумается человек, - сказал отец.

Улугу долго сидел и курил.

* * * - Ну, худо, что ли? - восклицал Улугу, сидя вечером в избе Кузнецовых. За столом у него отлегло, и он стал разговорчивей. - Лед прошел, а гусь дорога нету? - Как это гусям дороги нету? - Конечно, гусь надо другую дорогу искать. Старая дорога пропали. Вот с колокольни гуся стреляли. Теперь другой дорогой летает.

Кузнецов недоумевающе смотрел на гостя. - Ты заговариваешься, - заметил Тимоха.

Улугу метнул злобный взор на Силина. - Гусь раньше близко садился, а теперь далеко. Раньше как раз на протоке садился. Чистенький такой коса, гусей много сидели, - оживляясь, с умилением сказал Улугу. - Ружьем палить прямо из дома можно... далеко не ходить. - А теперь? - Что теперь! - махнул рукой гольд. - Теперь косу затопило, вода верхом ходит, оморочкой ехать надо далеко, однако, кругом острова. - Парень, кругом острова ехать - руки отмахаешь, пол версты будет. Конечно, из дома лучше бы тебе стрелять... - Кто же виноват, что косу затопило? - Кто виноват! - зло воскликнул гольд. - Русский виноват! - Как так? Ведь это в прошлом году гусей стреляли. Разве гусь помнит? - А разве нет? Что его дурак, что ли? Косу еще не затопило, гусь на старое место летал, а поп как раз на колоколе каждый день играл, пугал, наш гусь обратно пошел. Конесно, если не русский, так кто виноват. Моя, что ли?.. Конесно! - оживляясь, продолжал Улугу. - Рыбка тоже пугали. Дерево стучит... - А рыба слышит, что ли? - А че, его глухой? - с обидой воскликнул Улугу. - Когда лес рубили, его слышит... - Парень, ты здорово по-русски говорить стал, так и режешь. - Конесно! Худо, что ли! - с гордостью ответил Улугу. - Ну, это все ничего! - сказал Егор. - Как оспа-то? - Оспа, его ходит... Уже недалеко. У нас в деревне одна старая фанза была, где Покпа, Айдамбо жили, знаешь? Айдамбо новый дом строил, и Покпа туда пошел. А старый фанза бросали. Туда чужой бедный люди приехал и поселился. Там оспа теперь. Еще у нас много людей теперь голова болеют, пожаловался Улугу. - Они понимать не могут ничего. - Верно, много гольдов за эти годы тряхнулись умом, - согласился Тимоха. - На нашем озере теперь худо жить. Сибко сум... - Какой сум? - Ну, его сумит, гремит, народ чужой ездит. Как праздник, так идут, кричат, рыбка пугают... - Парень, это в голове у тебя покоя нету, вот ты и придираешься, обнял гольда Тимоха. - Ты лучше оспы бойся. Эту фанзу сжечь надо и людей к себе не допускать. - Че тебе! - со злом скинул с плеча его руку Улугу. - Наса саман тихонько играет, - продолжал он про то, что тревожило его, - гуся, рыбу не пугает. А тот играет - сибко сум... - Как это поп играет? - Колокол его, у-у, как играет... Сибко колокол стучит, Саман бубен играет, а поп - колокол. Все равно бубен. Только бубен веревка нету. Все равно богу молится. - Поганый ты нехристь! - рассердился дед и отошел.

Улугу нахмурился. - А как огород-то? - Гохча копает, - ответил Улугу. Но его тревожили общие вопросы, а не огород. - Теперь каждый дом свой саман есть. Кругом люди заболел. Жить трудно. - Вы еще не видели, как бывает трудно жить. Вам только руку протянуть - мясо в тайге ходит. - Нам не трудно, что ли? - Гуся, рыбы у вас до черта. - Что тебе, скажи! - с презрением воскликнул Улугу. - Разве гусь всегда тут живет? Зимой, что ли, он летает? А сегодня опять какой-то русский озером ходил и пугал все. Прямо не знаю, куда от русских деваться! - Спокойно не живется? - Нет! - На русских и русским же жалуешься, - молвил Федя.

Улугу не ответил.

Уральцы были ему соседи, к ним уже все привыкли, и они, по убеждению Улугу, не считались теми русскими, которые мешали жить. - У нас бога нету, что ли? Че наш бог худой? - вдруг с обидой обратился Улугу к деду. - Бог на небе живет! - Наса маленький бубен играли, ево все равно слышит. - Бог-то все слышит, - с угрозой отвечал дед Кондрат. - Конесно, бог один. - Бубном чертей гонять, а не богу молиться, - сказал Федя. - Все равно! Колокол тоже помогает, - подхватил Силин. - У-у, черти колокола боятся, ка-ак ударит - и враз чертей отбивает. Они, знаешь, черти эти, на приступ лезут, человечью душу схватить, а он их как крупной дробью. Вот заметь, парень, стало почище у вас на озере.

Улугу молчал, видимо сравнивая в уме, как шли дела с чертями раньше и как теперь. - Все равно русский пришел - худо! - решительно молвил он и повалился на лавку, не выказывая ни деду, ни Егору никакого внимания.

Так много на отвлеченную тему, да еще русским наперекор, он никогда не говорил. Поэтому устал до изнеможения и едва прилег, сразу уснул и захрапел.

В том, как рыба ходила, какой дорогой гусь летал, была, казалось, прежде стройная гармония жизни. А теперь то тут, то там, и в больших делах и в мелочах, эта гармония нарушалась. Приход русских, рубка леса, постройка церкви интересовали Улугу. А вот гуси колокола испугались. Мелочи сильней всего досаждали Улугу, и он не мог смириться с тем, что весь строй старой жизни разваливался. Что бы ни случилось, Улугу казалось, что во всем виноваты русские. Конечно, их мало, а тайга велика, но они лезут всюду. Они проникли в душу Улугу.

В беседе с Кузнецовыми Улугу не высказал и малой доли того, о чем думал. Он говорил про гусей и про рыбу, про зверей, про рубку леса, но не в этом было главное. Он знал: гусей и рыбы еще много, стоило только отъехать, протянуть руку за ними. Улугу чувствовал другое: что жизнь теснит его, что все делается по-новому. Русские заводят все по-своему, и из-за них приходится все переворачивать.

Отдохнуть, уйти, сбежать от русских можно, но в своем уме и в своей душе, он чувствовал, завелось что-то русское. Временами он ненавидел и огород, и жену, и Егорку...

Дым с релки от громадных костров, разводимых корчевщиками, гнал мошку и комарье. Сейчас Улугу казалось, что жаль было даже мошку. Хотя эта мошка надоедала и ему, но он сочувствовал всем, кого гнали русские. "Это наша мошка, - думал он, - зачем ее так пугать? Если надо будет, сами прогоним, и нас она так не кусает, как русских".

Колокол гремит - Улугу жить мешает. Слова не дает сказать. Кругом летит звон. Русский поп доказал Улугу, что молиться по-старому неправильно. А по-новому, правильно молиться у него не лежала душа. А по-старому хотелось, а оказывалось, неправильно...

Гольд остался в Уральском ночевать. - Домой неохота идти. Тут лучше. Там русский ходит, шибко мешает. - Ах ты, камский зверь! - сказал дедушка. - Верно, тут без русских спокойней, - сказал Федя.

Наутро Улугу помогал бабам на огороде. Вдруг, оставив лопату, в шляпе, щурясь, заковылял он к Наталье. - Вот этот худой, расти не будет, - заметил он и ткнул черным пальцем гниль, стержнем ушедшую в сердцевину картофелины.

Улугу зажился в Уральском. - А тебя дома не хватятся? - спросила его как-то Наталья. - Ты сказал, куда поехал?

Улугу некоторое время молчал раздумывая. Он не сказал, куда поехал. Уж так велось, что любой из мужчин подолгу не бывал дома и вестей о себе не подавал. Дома о них особенно не беспокоились. Айдамбо однажды пропадал полгода. - Бабам зачем знать? - сказал Улугу. - Сами, что ли, не проживут? Рыбка рядом в озере, птицы до черта много. - А огород? Или ты зарекся огородничать? - Пошто зарекся? Бабы посадят. - А они умеют? - Как же! - Ну, тогда им еще лучше, что тебя нет, на тебя не работать. У вас ведь бабы все на вас делают. А мужик, чужой ли, свой ли, проезжий, какой ли другой, всегда найдется. Пока ты у его бабы, а он у твоей!

Бабы засмеялись.

Пришел Савоська и позвал Улугу: - Ну, пойдем ко мне, работать будем. - Что такое? - Надо зимнюю белку разобрать по сортам. Поможешь мне?

Улугу оставил лопату на недосаженной борозде и поспешил к Бердышову. - Эх, огородники!! Ему и горя мало! - молвил дед. - Вот как его к земле пристрастишь? Услыхал про белку и все бросил! Мало еще поп их за волосья таскает!

* * *

Савоська нашел для Улугу самое приятное занятие - разбирать белку по сортам.

Смуглые, оба с косами, с трубками в зубах, гольды целый день копались в груде мехов.

Савоська и Улугу сетовали на жизнь, но друг друга не слушали.

Савоська жаловался на жену брата, что обижает его, не дает жить дома, а Улугу - на русских.

Улугу был рад-радешенек, что ему пришлось заниматься купеческим делом. Перед ним товару на тысячи. Тут белки и синие, и темно-пегие, и голубые, и даже белые. Савоська открыл перед Улугу все пушные богатства Бердышова.

У китайцев не бывало столько мехов. "Мы сейчас самые богатые!" думал Улугу. Он отродясь не видел столько белок. Шкурки разбирали по цветам, по глубине меха, по размеру, упаковывали в тюки. К июлю Савоська должен был отвезти часть этого товара в Хабаровку знакомым забайкальским купцам, наезжавшим туда каждый год.

Улугу, жизнь проведший на добыче пушнины, живо сообразил, как надо подбирать меха, выучил слово "сорт" и уже знал, какая белка идет в первый, какая во второй и третий. - А соболь тоже есть сорт?

Весы, аршины, палки - все, на что, приходя к купцу, смотрели с удивлением и уважением, сегодня было доступно Улугу. Свои, мылкинские, казались ему жалкими, ничтожными людишками. Сидя на белках в узком проходе из высоких тюков, Улугу чувствовал себя близким богатой жизни.

На душе у него отлегло. - Тот раз соболь скрылся в норе...

Начинался один из бесчисленных рассказов про охоту на соболя в норе. Савоська слушал с удовольствием, ему наскучило копаться в мехах одному. А Улугу подумал, что наука, как подбирать меха, пойдет ему впрок, теперь уж китайцы не обманут его, когда будет продавать им пушнину: "Сам знаю сорта. А то раньше всегда думал, что такое сорт? Торговцам какую шкуру ни покажи - всегда плохая. А теперь, оказывается, есть сорт! Ладно". И в восторге, что теперь торгаши ему не страшны и что вообще теперь ему море по колено. Улугу, как бы невзначай, взял железный аршин - предмет гордости и уважения всех покупателей - и помешал головешки в очаге. Однако, вдруг о чем-то вспомнив, он вытер аршин полой халата и кинул на место.

Чай вскипел.

"Тут не жизнь, а радость! - подумал Улугу. - Пить чай, кушать, спать на мехах, рассказывать друг другу про охоту, потом опять за чай и все время копаться в грудах драгоценных мехов...

Я не зря торговал. Говорят, самое приятное - держать в руках меха, добытые другими. Тогда, если есть на плечах башка, можно, глядя на каждую шкурку, что-нибудь придумать, вспомнить какой-нибудь рассказ про охоту или случай. Или догадаться, как эту шкурку, добыли и какого нрава был зверек, где и как он бежал".

На душе было очень спокойно. За сытным обедом чего не придумаешь! "Если бы еще не русские, которые везде шляются", - думал он.

На улице сыро, но тепло, яркое солнце, а гольды топят очаг вовсю. В доме жарко. - Черт не знает, - вдруг воскликнул Улугу, видя, что Савоська вытащил бутылочку. - На Амур, когда ни выедешь, всегда дело найдется: тому огород копать, тому меха подбирать.

За обедом досказал он, как целый день, стоя на коленях на снегу, между костром и норой соболя, набирал в рот дым и пускал в нору, как черт из пароходной трубы, а сын караулил с сеткой. Ноги Улугу примерзли, а он не заметил, пришлось отрывать их от снега с кожей - недавно только зажили. - Меха горят! - вдруг крикнул Савоська.

Улугу вскочил.

Обгорели хвосты у тюка, который он спьяну, видно, толкнул к очагу.

Гольды испуганно засуетились. - Ну, ни черта! Маленько Ваньке убытки, - покачал головой Савоська. Он с искренним сожалением осматривал опаленные хвосты. - Совсем сгореть могли... - Но он ни словом не упрекнул Улугу. - Пока горит, давай спать не будем, так худо. Надо работу кончать, сказал он.

Гольды, забравшись в узкий проход между стен из тюков, уселись, поджав ноги, и принялись за дело, попыхивая трубками.

* * *

Утром дедушка Кондрат встретил Улугу. - Попы - жеребячья порода. Ты попа не бойся. Бога бойся.

Улугу уже не в первый раз замечал, что русские своего попа не любят, за глаза его всегда ругают или смеются над ним, да едко, грубо. Улугу и не думал никогда, что этакие шутки можно говорить про людей.

И в то же время попа они слушались и терпели: "Значит, и я тоже, как русские, терпеть должен?" Но терпеть ему не хотелось, поэтому он и приехал в Уральское, чтобы пожаловаться и высказать, что ему не хочется быть таким же терпеливым, как они: "Что я, русский, что ли? Это они все терпят!"

И все же как-то легче становилось на душе, когда слышал он, что даже Кондрат попа ругает. Вообще все перепуталось за последнее время у него в голове. Зло разбирало - русские тут живут и везде лезут, но пожаловаться на них некому, кроме самих же русских, и только их ободрение и сочувствие утешали его.

"Кажется, уж я сам как русский становлюсь, - думал Улугу. "Жеребячья порода"! - вспомнил он дедушкины слова. - Конечно, так. Самая жеребячья! Надо будет все же поехать к попу, рыбки отвезти. А то он косится. А его дело шаманское..."