Большая толпа народу собралась на пристани.

— Ну, уж и привезли! — раздались робкие голоса чиновниц. — Все шито-крыто!

— Да что же это такое?!

Камчатские жители привыкли, что сукно и обмундирование выгружались поштучно, видно было каждую вещь.

Тюки и ящики под ропот толпы нагрузили на подводу и повезли в склад. Машин с палкой в руке, мокрый и злой, шагал следом.

— Открыть вот этот тюк! — приказал он рабочим, когда пустая подвода выехала обратно на пристань. В тюке должно было находиться сукно. — Тише, парень, не перестарайся! Тяни! — решительно приказал Машин, когда рогожу распороли. — Ну, как?

Офицеры, писари, чиновники затаив дыхание смотрели на распоротый тюк.

— О господи! — пробормотал какой-то старик.

— Ну, что там? — спросил начальник.

— Сукно, Ростислав Григорьевич, — удивленно ответил рабочий.

— Сукно! — заговорили в толпе.

— Сукно! — воскликнул Машин. — Ей-богу, сукно! И славное суконце!

— Позвольте, позвольте! — напирали на него со всех сторон.

— Попрошу, господа, оставить складское помещение! — хрипло закричал Машин.

Он выгнал всех и в беспокойстве стал открывать тюк за тюком. Товары были хороши. Машин пошел на пристань и велел на месте разбить пару ящиков, все еще беспокоясь, нет ли обмана.

Камчадалы и солдаты живо разломали доски.

— Капитан желал как можно лучший груз доставить в Петропавловск, — говорил мичман Грот, распоряжавшийся разгрузкой, — сам ездил на склады, подавал жалобы на чиновников, выдержал целую войну против них, дошел из-за этих грузов до министра! А вы выказываете какое-то странное недоверие.

На «Байкал» явился сам Машин.

— Геннадий Иванович! Дорогой мой! — вскинув обе руки, воскликнул он еще на трапе. — Сукно преотличного качества! Не бывало такого! Куртки, брюки, белье — все самое лучшее. Позвольте вас обнять, мой дорогой, — поднявшись на борт, продолжал он. — Простите меня великодушно, дорогой мой, но ведь я сперва подумал, что в тюках, верно, привезли одну гниль. Иначе, думал, быть не может.

И, забыв свой чин капитана первого ранга, добродушный Машин крепко обнял Невельского.

— Ведь вы, дорогой мой, избавили Камчатку от голода и нищеты. Таких грузов к нам никогда не привозили. Напишу непременно об этом генерал-губернатору и в Петербург. Я просто не знаю, как благодарить вас. Уж я слышал от ваших офицеров, каково вам пришлось из-за этого груза в Петербурге. Ну, чем мне благодарить вас? Да, может быть, дорогой мой, вы напрасно всполошились? Вот-вот придет судно и инструкция...

...Офицеры обедали у Машина. Окна столовой были открыты, занавески раздувал ветер с моря, слышались крики чаек и шум на пристани.

— Долго не могла я привыкнуть тут, — улыбаясь, рассказывала дебелая хозяйка. — Бывало, сижу одна, а кит подойдет вот сюда, под самые окна, да как фыркнет! Ну, у меня, верите ли, с непривычки вся душа заноет.

— Жизнь тут скучна и однообразна, — говорил Машин. — В городе нет ни единой целой крыши. Ничего своего, кроме рыбы да зверя. Все строено из привозного леса. Даже бревен настоящих у нас своих нет! Муки нет. Вот нынче вышла задержка с доставкой муки из Охотска, и голод начался. А ведь это случайность, что вы муку привезли. Правда, тут гавань прекрасная! А за бревнами для построек посылаем транспорты бог знает куда. Много тут не настроишь. Обыватели плетут свои хатенки из прутьев, мажут глиной. Живешь как зверь. Газеты приходят на другой год.

— И в этом пункте у нас хотят видеть оплот русского влияния на Тихом океане! — отодвигаясь от стола, воскликнул Невельской. — Да какая бы ни была тут прекрасная гавань, что в ней толку, когда нет внутренних путей, ведущих к ней! Когда-нибудь построится железная дорога сюда через Сибирь. А пока тут надо держать особый флот, чтобы транспортировать сюда продукты и товары.

— Да будто бы на Камчатке нет леса? — спросил Халезов.

— Да как же нет! Есть, — ответил Машин. — Великолепный строительный лес растет — аянская ель, лиственница, но все это за хребтами, в долине реки Камчатки. А у нас леса не годятся для построек. Хороший лес приходится сплавлять по реке, а с устья возить на транспортах вокруг всего полуострова... Так ведь и хлеб у нас может родиться. Вон в Мильково давно хлеб сеют, кормят себя.

— А как родится хлеб на Камчатке? — спросил Гейсмар.

— Растет хорошо, да вызревает плохо. Заморозки утренние начинаются рано.

— Недавно в Англии нашли способ борьбы с заморозками. Виной ведь всему, как известно, роса, — назидательно заговорил мичман.

— Да, да! Совершенно верно, роса, господин барон, — согласился Машин. — Не будь росы — и заморозки не страшны.

— Так вот, перед утром два человека идут с веревкой, протянув ее через все поле, и отряхивают от росы колосья. Росу обивают, и заморозки не страшны.

Машин махнул рукой.

— Это камчатский способ, господин барон! Уже и тут, на Камчатке, это давно известно каждому. Еще в прошлом веке веревками-то росу обивали.

Машин признался откровенно, что опасается приезда генерал-губернатора, который, по слухам, хочет добраться до Камчатки. Невельской понимал, что Муравьеву тут многое не понравится и он будет взыскивать с Машина.

— А что я могу сделать! — восклицал Ростислав Григорьевич. — Ведь вот скажу вам откровенно, тут был такой случай... Заходит китобойное судно...

Машин внезапно умолк. Офицеры ждали его рассказа. «Прямо как-то неловко рассказывать», — подумал он и продолжал:

— Меня не было здесь. Китобои-американцы сошли на берег. Народ как раз был на рыбалке. Отпора дать им не могли. Уж теперь смотрим зорко и пушки всегда держим наготове. Вот говорят про Америку: мол, там у них... ну, словом, все такое... — Он несколько замялся. — Ну, а у меня совсем другое представление об американцах. Вы даже представить себе не можете, какие это разбойники, — продолжал Машин. — У нас на побережье всех разбойников туземцы зовут американами. Если кто-нибудь начнет безобразничать, драться, украдет что-нибудь, ему так и говорят: мол, ты настоящий американ. В позапрошлом году американцы убили охотников на Чукотском носу и меха взяли. К чести нашей скажу, что удалось эту шхуну задержать, да потом из Иркутска, это еще до Муравьева было, приказали отпустить ее. Я уж не говорю, что американцы бьют китов в Охотском море без всякого спросу! А за ними идут немцы из Гамбурга и норвежцы. И англичане не лучше! В прошлом году судно компанейское пошло в Китай с русскими товарами. Китайские власти в Шанхае встретили приветливо. Китайцы очень обрадовались и стали все раскупать. Вдруг ни с того ни с сего те же китайские власти приказали уйти кораблю из Шанхая. Что же за причина? Оказывается — китайцы откровенно признались, — английский консул потребовал этого. А наших он уверял, что помогает им и пытается преодолеть косность китайцев... Вот вам примеры того, какое давление всюду оказывают на нас в Восточном океане.

Когда в сумерках офицеры, напевая хором русские песни, возвращались на судно, их остановил древний старик с седой бородой.

— Ты, что ль, батюшка, капитан будешь? — спросил он.

— Я, дедушка! — ответил Геннадий Иванович. — Что за нужда?

— Ступай, дедушка, своей дорогой, не занимай пустыми разговорами, — сердито сказал старику Машин.

— Прощения просим, — поклонился тот.

На берегу стояла толпа народу.

Слышался тенор Шестакова. Песню подхватил матросский хор. Послышался бубен, удалой посвист, топот многих ног и бабье повизгивание.

Подвыпивший Халезов запел баритоном «Не белы снега». Офицеры дружно подхватили, заглушая удалявшийся матросский хор.

— Наши загуляли! — с удовольствием говорил на борту «Байкала» боцман Горшков. — Не зевай, как подойдут, — предупредил он молоденького матроса.

* * *

К концу месяца бот «Камчадал», по распоряжению Машина, доставил с острова Медного трехлючную и однолючную байдарки и трех алеутов. К этому времени транспорт «Байкал» был снабжен и отремонтирован.

Снова погрузили на судно порох…

Утром 30 мая дул тихий западный ветер. Все население Петропавловска вышло провожать офицеров и матросов «Байкала».

На транспорте подняли паруса. Снова закурились дымки на Камчатских сопках. «Байкал» ответил из своих пушек. Машин, вытирая глаза платком, стоял на песке.

— Нравится мне, как он укрепил Петропавловск, — говорил Халезов. — Лишь бы подвоз был снаряжения и продовольствия. И зорко следят за морем.

— Видно, последние грабежи китобоев, когда тут батарею на дрова разобрали, заставил их за ум взяться, — ответил Невельской.

Тяжелые, крутые сопки поплыли мимо корабля — «Байкал» вышел из «ковша».

Через неделю стало заметно холоднее, и на ночную вахту офицеры надевали тулупы и теплые шапки; чувствовалось, что где-то неподалеку плавающие льды. За кормой тонули в море конусы Курил.

За обедом повар подавал оленье мясо, камчатских сельдей, соленых лососей и крабов.

— Удивительное чувство! — говорил мичман Грот. — Примерно то же самое испытывал я, когда шли у Горна и я увидел на Огненной земле дым... Вот, видишь землю, она близка...

— Да, вон там люди, тоже виден дым. А мы идем мимо, — сказал Ухтомский.

— Хочется подать сигнал.

— К сожалению, здесь суда не редкость, — заметил Казакевич.

— Живет же там кто-то, — замечали матросы.

— Офицеры сказывают — наша земля, русские живут и дикари тоже.

Пошел дождь, и очертания Курил исчезли. Подул ветер со снегом.

Невельской спустился в кубрик.

— Подобин! — крикнул капитан.

Матрос спал. Его стали расталкивать, но он спал.

— Боцман Горшков!

Горшков приподнял матроса.

Подобин открыл глаза, но спал, с отчаянием и с мукой во взоре, и ничего не понимал.

— Встать! — крикнул боцман, и матрос сразу очнулся, вылупив глаза.

— Почему ты не переоделся? — спросил капитан.

— Даже сам не знаю.

Матрос снял мокрую одежду, сложил на сушку к железной печи, лег и сразу же заснул.

— Надо следить, господа, — сказал Невельской офицерам, проходя с фонарем.

— Я прошу вас, отдайте наконец «Парижские тайны», юнкер, сколько можно держать! — говорил в кают-компании под стук ножей и вилок мичман Грот юнкеру Ухтомскому. — Уж, кажется, давно моя очередь...

— Я не могу уснуть без парижского романа, мичман...

— Это нездорово, так развивать воображение... читайте Дюма, а Сю отдавайте...

Штурман Попов с невольной обидой слушал подобные претензии товарищей друг к другу. Они напоминали о различиях, почти забытых за год. Подпоручик знал по-английски, но ведь это язык тружеников моря, а по-французски лишь кое-что. Говорят, «Тайны» тоже переведены. Он по-французски не мог так свободно читать, как мичман и лейтенанты. «Королева Марго» переведена, он прочел ее, а Халезов — «Тайны».

...Насмотрелись на Камчатский полуостров с его железным берегом сплошных скал, на стаи касаток, разрезающих в самый сильный шторм злые волны. Океан даже в хорошую погоду кажется качающейся огромной площадкой от горизонта до горизонта. И, наконец, Курилы в снегу, похожие на вершины затопленных вулканов, торчащих из глубочайших в мире впадин, и быстро поднявшиеся вверх, как сахарные головы, до самых облаков и даже уходящие иногда в облака и выше. Вечером эти горы круты, черны, страшны. А вообще-то, когда вахта закончена и выпит горячий грог, то хочется послать все это к чертям, забыться с книжкой на койке, при свете фонаря со свечой... Где-то каштаны на бульварах и хорошенькие женщины, прелестные кокотки в вечерних платьях с открытыми плечами. Или самые нарядные дома с разноцветными жалюзи и балконами. Потоки фаэтонов, экипажи всех родов... Театры... Кафе в садах и на тротуарах. Цветные зонтики. Дамы, проезжающие в открытых каретах, под вуалью и без вуали, в шляпах с цветами на полях.

У моряка в его угрюмой прокуренной каюте, куда заглянет вестовой за мокрой одеждой да еще обругает своего офицера, в мечтах и книгах тоже есть все, что и в самых прекрасных шумных городах...

Иногда воображение так разожжет кровь, что спасает лишь трубка, свисток боцмана, шквал, дикие удары ветра, сорвавшийся гик, лопнувший парус, качка, море наносит удар за ударом, вышибая все попытки предаваться соблазнам воображения... Вымотает, выбьет, и тогда повалишься и спишь без снов и без стонов.

Гейсмар, с его жестким профилем, спрашивает, тыча пальцем на карту в кают-компании:

— Почему вы думаете, что иностранцы могут занять устье Амура? Зачем им? Ведь они верят картам... Ложным картам!

— Обязательно займут! — отвечает капитан. — Их эскадры всюду, где бы мы ни стояли! В Рио, в Вальпараисо.

— Что они возьмут здесь?

— Они занимают станции всюду, где их торговые пути. Здесь их китобои. В мире ими уже все занято! Все! Нечего больше занимать? Нет! Американцы появляются на Тихом океане! Победа над Мексикой. А им всюду перейдена дорога. Вот вам мое честное слово — они пойдут в Японию и к нашим берегам. Они и торгуют и грабят на Чукотском мысу, на Камчатке. Пока весь океан в сфере интересов этих двух держав. Всюду Джек и английский дух.

Пришел матрос и сказал, что несет много плавникового леса.

— Я боюсь, что они уже заняли устье Амура, — продолжал капитан. — Вот тогда что делать? Посылать им визитные карточки? Или стрелять всех подряд из наших кремневок?

Капитан сложил нож и вилку, вытер усы салфеткой и встал.

— Полная перемена, господа! Будем целоваться с дикарями! Настало время осуществлять советы старых вояжеров!

«Так, — думал капитан над картой в своем салоне, обшитом полированной финляндской сосной, — начинаем с широты пятьдесят... И вокруг всего острова с описью и промером. Надо бы два судна. Одно обошло бы остров с севера, другое — с юга. Федор Петрович все же как-то мялся. Он постоянно твердит: „В тяжелое время мы родились“. Однако все это далеко-далеко... А вон как опять поддало на палубу. Пойти посмотреть, что делается наверху. Ударит лесина о борт, и все… Инструменты запасные проверены, все подготовлено к завтрашнему дню. Что-то нас ждет?»

— Я убеждаюсь, что Геннадий Иванович — человек в железным характером, — говорил в это время в своей каюте мичман Грот. Юнкер зашел вместе с Гейсмаром, принес книгу.

— Вы еще не знаете, — сказал Гейсмар. — Нигде не записано и никому не известно, как он готовил судно к плаванию. Спросите Александра Антоновича.

Ночью на вахте Грот разговорился с Халезовым. Гейсмару не спалось, и он был тут же. Все чувствовали, что приближается цель.

— Издевались над нашим «Байкалом», — сказал штурман, — и уверяли, что он не взойдет на волну, что перевернется, что волны будут ходить по нему непрерывно, говорили, что это лоханка... А он и в ус не дул и не спорил, а только, кажется, написал из Рио и передал почтение и привет всем адмиралам, которые над нами издевались… Английский адмирал в Рио, помните, тоже с удивлением посмотрел, как, мол, такая посудина цела и невредима явилась в бухту, перейдя океан. Они друзья, а невесело провожали нас к Горну, видно, не надеялись, что дойдем.

— Наш капитан — как и его судно, — сказал Грот.

Халезов покосился на мичмана.

— Он получил чертеж корабля из Севастополя. Это копия «Сухум Кале», построенного по проекту Лазарева, и сам Геннадий Иванович тут ни при чем. Он как-то получил проект от самого Лазарева еще до того, как началась постройка судна. И еще никто тогда не знал и не предполагал, что он будет назначен. Вот он и поразил всех, заявил себя чуть ли не командиром судна, когда еще не был утвержден.

Халезов мог бы добавить, что это дерзость, нахальство.

— Чем и восстановил всех против себя! Сам дал судну название в честь озера, на котором служил его учитель Лутковский и штурман Козмин. Вдруг стал просить переделать проект. Ссорился на складах. Он всюду ссорится. И выхлопотал деньги, на какие мы команду угощаем пуншем и глинтвейном. Деньги, каких до него никто еще не получал... И теперь, если он встретит американцев, что он будет делать? Советов он не слушает... Вдруг уже начатое постройкой судно решил переделать! Это мне Петр Васильевич говорил. Ведь это какой расход казне! Вы спросите его как-нибудь под хорошее настроение. Он любит хвастаться, как ссорился с хозяевами верфи. Все эти дни пишет какие-то объявления с Ухтомским на разных языках, у него с собой какие-то листы, писанные по-японски и по-маньчжурски.

— Я думаю, что если мы встретим японских или китайских командующих и предъявим им ультиматум, ссылаясь на то, что здесь были русские области и стояли города и крепости, то им несдобровать... И у него замашки каптэйна...

Лично я готов, хотя отчетливо сознаю, что возможны, конечно, столкновения. Да, капитан не уступит ни пяди.

— В чем он уверен, его невозможно разубедить.

Пришел Казакевич.

— Он все изучил и знает столько, сколько никто в наше время, — настаивал Гейсмар. — Он знает все.

— Это вам кажется, барон, — сказал Халезов.

Халезов помнил, как Куприянов кричал на племянника: «Как ты будешь груз распределять, садовая голова!»

— Наша деятельность здесь может быть ничем не ограничена, как и деятельность Михаила Петровича Лазарева, — говорил Грот, — это мысль его высочества — превратить Тихий океан в школу флота. Лазарев служит примером.

— Пока Лазарев завоевывает Черное море и Кавказ, немцы в это время завоевывают Петербург и занимают у нас все лучшие должности, — сдерживаясь, заметил Казакевич, у которого спросонья была потребность высказаться со всей силой темперамента, как-то отряхнуться от разных неприятных ощущений.

Грот и барон Гейсмар смолчали. Казакевич сказал, как будто это само собой разумелось.

Грот знал, с какой симпатией относились к Невельскому иностранные адмиралы. И это сильно подействовало на офицеров. Особенно в Рио и в Чили, где американцы и англичане с ним были особенно хороши. Капитан умеет держаться, знает меру. Видно, что бывал с его высочеством на приемах, даже на королевских. Он много видел. Строй гвардейцев в красных мундирах и медвежьих шапках, фанфары, церемониймейстеров, придворных, королевские обеды и адмиральские. Гейсмар бывал там тоже. Но гораздо реже. Визиты Геннадий Иванович делает с блеском. Держится с достоинством и почтительно. А потом начинается общий хохот после его рассказов. Особенно довольны адмиралы, и как-то с ним запросто все прощаются. Он вовремя встанет и простится, светская выдержка. Отличная школа — линейный корабль «Аврора».

— Между прочим, капитан живо проглотил «Парижские тайны»...

...Так коротали вахту. Иногда бывают очень любопытные беседы. В этом, пожалуй, большая прелесть морской жизни. А судно идет вперед, и время идет, а на душе какое-то неподвижное и непрерывное наслаждение от сознания всего этого. И вдруг какой-то порыв, опасность, аврал. Силы есть всегда у моряка в запасе.

Казакевич свое замечание про немцев высказал так дружески, что Гроту не обидно, а даже приятно, что дух товарищества переступил наконец даже эти запретные границы.

Но барон Гейсмар, кажется, надулся. Он кичится заслугами своего рода. Его папаша подавлял польское восстание в тридцатом году. У Гейсмаров хранится пожалованная генералу сабля с золотым эфесом, осыпанная бриллиантами, — подарок государя.

У капитана тоже имеется оружие — награда — золотой кортик... Но он, скорее, сам подымает восстания всюду, куда ни попадет, как на складах. Интендантов разгромил, устроил род революции.

Ранним утром вдали показалось парусное судно. Оно шло навстречу «Байкалу».

— Американский китобой, Геннадий Иванович, — сказал старший офицер, рассмотрев в трубу корабль.

Невельской прошелся по юту, остановился около Казакевича и, взяв его за пуговицу и глядя в море, сказал:

— Давайте остановим его. Прикажите пушки зарядить!

Китобой приблизился. Флаги взвились на мачте «Байкала».

Из орудий правого борта «Байкал» дал два предупредительных выстрела. Судно продолжало идти.

— Прикажи, Петр Васильевич, зарядить ядром да еще раз его!

Когда снова загрохотало орудие и ядро пролетело у самого носа китобоя, на судне засуетились. Корабль лег в дрейф. Невельской приказал шкиперу явиться на «Байкал».

На шлюпке пришел высокий американец в красной шерстяной рубахе. В таких же рубахах гребцы.

— Почему вы не исполняете приказание? Петр Васильевич, осмотрите судно...

Казакевич с вооруженными матросами и с алеутом отправился на баркасе к китобою. Шкипер остался на «Байкале». Невельской разговаривал с ним в каюте.

— Скажите, пожалуйста, били китов? Что еще? Подходили к побережью?

Ухтомский переводил. Тут же Грот и Гревенс. Американец забеспокоился. Все это выглядело как допрос.

Американец пытался оправдываться. Он отвечал нехотя.

— Если вы действуете законно, почему же стремились уйти от военного судна в русских водах?..

Вскоре возвратился Казакевич.

— На судне шесть пушек кроме гарпунных, — доложил он, — и много оружия, в том числе абордажные пики. Тюки с мехами. Есть шкуры морских котов. В кубрике матросы играют в карты на женские серебряные украшения азиатской работы, но самих женщин нет нигде. В трюмах бочки с китовым жиром, пудов пятьсот моржового зуба.

— Сосчитали, сколько бочек?

— Так точно. Сорок.

— Ваше судно вооружено как пиратское. И моржовый зуб. Вы занимались на Чукотском носу запрещенной торговлей.

— Нет, мы искали там Франклина.

Ухтомский написал протокол.

— Извольте подписать, — сказал капитан американцу. — По закону я должен задержать вас и доставить в Охотск. Протокол перешлем через посольство в Вашингтон.

Американец нехотя подписал протокол.

— Предупредите всех своих товарищей, — отпуская американца, сказал Невельской, — что Россия присылает крейсера в Охотское море и что мы будем задерживать в этих водах все суда, без позволения занимающиеся у наших берегов какими-либо промыслами.

— Не рано ли, Геннадий Иванович? — заметил Казакевич.

— Если правительство не следит тут за порядком, мы сами должны стараться, сколь возможно, ограничить их деятельность, — сказал Невельской офицерам, когда американец уехал. — Говорит, в прошлом году пятьдесят китобойных судов промышляли в Охотском море и никому отчета не давали. И, конечно, жир топили на наших берегах.

— Ко дну бы его пустить, Геннадий Иванович, — поглядывая из-под щетинистых бровей на отходившего китобоя, сказал Подобин. — Я ему хотел пособить, а он оттолкнул руку. На судне у них грязь, одеяла как половики, вонища... А они в шелковых шарфах и с усами.

Пока шел досмотр американского судна, алеуты стояли у борта и с любопытством смотрели на все. Казакевич заметил это, когда уходил и когда пришел.

Судно американского шкипера пошло своим курсом, и тогда алеуты горячо заговорили между собой.

— Что случилось, Яранский? — спросил Казакевич одного из алеутов, который казался ему наиболее симпатичным и хорошо говорил по-русски. — Вы видели когда-нибудь этого шалопая?

— Нет, мы его не видели, — ответил Данила Иранский. — Но мы много видели этих кораблей и знаем их. Капитан напрасно их отпустил.

— Почему же?

Трое алеутов — Данила Яранский, Михайло Свининский и Иван Попков — начали наперебой говорить. Казакевич, видя, что рассказы их важны, позвал алеутов в свою каюту. Они бы хотели все сказать капитану, но боялись. В день, когда они прибыли на военном боте с острова Медного и взошли на борт «Байкала», капитан так ярился на кого-то и так грубо всем отвечал и со всех все время что-нибудь требовал, что они не решались подступиться к нему. Каждое его приказание они бросались исполнять опрометью и потом долго не могли прийти в себя.

Казакевич же, как они знали, был старшим после капитана на этом военном судне, он первый офицер, хозяин корабля и по характеру спокойней капитана; очень вежливый.

Алеуты, когда шли на Камчатку, не знали, куда их везут и что им придется делать. Ясно, что где-то ходить на байдарке, по мелководью.

Матросы, с которыми они жили в кубрике, расспрашивали их с живостью, как живут на Медном, какое начальство, есть ли поп, крещены ли, что едят, как женятся, и, конечно, в свою очередь, порассказали немало любопытного для алеутов, не делая никаких секретов.

— На Камчатке иностранные шхуны также разбойничают? — спросил Казакевич.

— Что на Камчатке! — воскликнул Иван Попков.; — Там есть гарнизон, полиция, пушки! А вот у нас.

— А что у вас?

— Выйдут на берег в красных рубахах и сразу пугают... Хватает кого хочет. Берет, что ему надо… На них работать. Вот в таких же красных рубахах, как был шкипер.

— Это чтобы видно было в море. Если идет на шлюпке — красную рубаху далеко видно, — пояснил Яранский.

— Или если упадет в море! — добавил Свининский.

— И пугает? — спросил Петр Васильевич.

— Конечно! Они всех пугают. На Алеутах, где Кадьяк, на Чукотском носу! Везде!

Казакевич поговорил с алеутами, вызвал подшкипера, велел выдать им форму, белье. Оказалось, что все они плавали на судах. Попков служил на компанейской шхуне, знал, как управлять парусами.

Казакевич потом сказал капитану:

— Алеуты разожгли своими рассказами ненависть в нашем экипаже к китобоям. Войтехович и тот мне говорил, как же, мол, бьют китов в наших водах и даже не берут всю добычу, часть убитых животных бросают. Подобин сначала даже не верил.

— Правительство Штатов еще в тридцать четвертом году сделало заявление о прекращении свободного промысла для своих граждан здесь. Запрещено американским судам приставать к нашим селениям. Этот шкипер откровенно сознался, что вместе с ним пришел с Сандвичевых островов целый китобойный флот.

— Алеуты говорят, что они съезжают на острова, рубят лес как на Алеутах, так и на Курилах, — кажется, безобидное занятие, а они жалуются: гибнет пушной зверь, особенно бобры, целые колонии исчезают. Разоряют туземные юрты и даже компанейские лавки-одиночки, а на объявление о запрете отвечают угрозами и смеются. По их словам, море во всех широтах и долготах принадлежит одинаково всем.

— А вы не сказали им, что положение переменится только после того, как откроем плавание по Амуру? Надо было.

— На острове Беринга американцы били зверей, и в ответ на протест начальника острова шкипер хотел разогнать его управление. Но когда служащие и алеуты приготовились к обороне, шхуна сразу ушла.

— Сколько было писано об этом разных бумаг! Компания жалеет деньги; чтобы снарядить крейсера, надо платить двести семьдесят тысяч за снаряжение судна. А в Вашингтоне американские хозяева подают петицию президенту с просьбой занять для них гавань и устроить станцию на Татарском берегу, и мы еще можем встретить там гостей...

— Алеут Попков говорит, что некоторые суда иностранцев даже оставались на зимовку у нас в Тугурском заливе. Но команды их почти вымирали от болезней...