Оломов и Телятев ночевали на раскладных койках в тщательно закрытой просторной палатке, в которой огнем были выпалены денщиками с вечера все комары.

Между коек устроен стол, на нем чашки, бутылки, дорожные приборы, сумки, походные чернильницы и револьверы, все навалено еще с вечера.

Оломов в серой мгле оделся сам, напялил, кряхтя и задыхаясь, болотные сапоги.

Возвратившись после прогулки с ружьем, когда уже взошло солнце, он увидел, что Телятев сидит и пишет за прибранным столом и в палатке полно мошки и комарья.

– Заходил ко мне этот отставной статский советник, – сказал Телятев, не отрываясь от пера. – Он уверяет, что никакой бердышовской конторы на той стороне нет, что молодой Кузнецов самозванец. Просит его арестовать и обещает представить свидетельство.

– Не может быть! – сказал Оломов, разряжая ружье и ставя его в подставку, чтобы было под рукой.

– Я не сразу поверил!

Телятев положил ручку и поднял голову.

– Почему вы его не задержали?

– Он очень спешил и боялся. Говорит, что вчера его столкнули в колодец, и он еле вылез ночью.

– Не может быть, чтобы жулик… Смотрите, какой отличный хлеб вчера на всю команду прислали.

«За один этот хлеб в тайге, – полагал Оломов, – можно скостить бог знает что!»

– Да, предпринимательство чувствуется!

Вчера вечером, видя, какая масса старателей собралась здесь, Оломов послал записку на пост на озеро Кизи с просьбой срочно выслать полуроту солдат из укрепления.

– Советник, его фамилия Модзолев, или, не помню точно, Судалев, какая-то очень сложная, он просил пока звать его Советником. Говорит, что амбары и пекарня все это республиканские учреждения… Мол, дух противоправительственного протеста дышит там в каждом бревне.

– Надо, конечно, допросить Кузнецова как следует. Пошлите туда людей. Вечером заедем вместе, как бы в гости, и посмотрим сами. Но пока он кормит, не будем тревожить. Допросим перед отъездом, и если надо будет, то заберем с собой до выяснения и бердышовского управляющего. Во всяком случае, он на виду.

– Конечно, можно потом извиниться перед Бердышовым, – сказал Телятев.

– Подозрительно, как у него документы утонули. Это ведь он вчера говорил, что лодка перевернулась?

– Да, он…

Телятев тоже еще не во всем сразу мог разобраться. Он на свою память еще надеялся. Но масса людей, проходивших перед глазами, сливалась. Трудно было найти виноватых.

Обоих полицейских офицеров угнетало чувство опасности. Прииск как бы давил на них, некогда еще было заниматься отдельными личностями, могло вспыхнуть что-то вроде восстания.

– Вы слышите, они опять моют! – сказал Оломов. – Они опять моют! Опять моют! – возмущенно повторил он.

– Да, стучат! И пусть! Нам же лучше…

– Нет, это недопустимо. Я объявил именем…

– Мало ли что именем… Вы ничего не сказали, чтобы не мыть. Вот они и моют, вместо того чтобы собираться…

– Как же быть?..

– Ибалка! – крикнул Телятев.

Вошел гиляк.

– Бери отделение, пройди по прииску и прикажи, чтобы не смели мыть, – сказал Телятев.

– Да сломайте там что-нибудь… Вот у них вчера обвалилась штольня, может быть, это можно самим сделать?

– Там люди могут оказаться. Родные на вас же напишут жалобу.

– А вы действуйте осторожно. Жизнь жалейте и бейте, не ломая костей, за исключением крайности. Может быть, послать Попова? Он – артист, умеет бить, не ломая костей! Надо немножко оживить прииск, а то мы чувствуем себя, как их соучастники…

– Да скажи, чтобы привели на допрос их президента.

– Какой толк в нем? Пустышка, мужик совсем неграмотный!

– Нет, тут что-то есть… Именно что неграмотный!

Около палатки загремели кандалы.

– Заковали тебя? – спросил, выходя, Оломов. – Теперь надолго. Первый раз?

– Я?

– Ознакомишься, своих в тюрьме встретишь. Будешь умничать – пойдешь на Сахалин, на каторгу. Говори лучше всю правду, а то пойдешь, как политический…

– Я и так, как перед богом истинным! Мы каждое утро молились за его величество ныне царствующего…

– Молчи лучше… Смеешь своим поганым ртом произносить! Говори, ты был? Ты что не отвечаешь? Ты или кто-то другой?

– Не знаю. Как будто я.

– Или ты только подставное лицо?

– Полиция мне подчинялась, порядок наводили, а политики не было никакой. Мы хозяйство хотели укрепить.

Мимо палатки, гремя оружием, отправился на прииск Ибалка вдвоем с пожилым полицейским. За ними пошли еще двое.

… Утром Советник пробился в палатку и представился Телятеву.

– Действительный статский советник, достиг в молодые годы высокого положения, но уволен без пенсии и чинов, отставлен от службы. Могу дать полную информацию. Вся правая сторона такой же прииск, как и левая, Силинская. Васька Белый – самозванец… Никакой бердышовской поисковой партии не существует.

– Где же вы раньше были? – спросил Телятев. – Мы здесь второй день.

– Я не мог пробиться к вашему высокоблагородию… Залог – мои седины, лысина… – Он поклонился, потом поднял голову, снял очки, показал свои бледные глаза навыкате. – Особые приметы, – ткнул он пальцем на шрамы на щеках, – паспорт! К вашим услугам.

Телятев терпеть не мог таких личностей. Склизкая бестия! Доносил сейчас ему, но мог донести и на него.

– Да, это я… Я вам все расскажу. Их лозунг – государь не отец народу. Они за республику. За свержение самодержавия… Есть крамольники приезжие, а есть из собственной среды. Разрешите мне еще некоторое время побыть среди них. Там готовят бегство. Прячут золото, и часть их скроется в тайгу. Я все узнаю! Не держите меня, а быстро отпустите. Я буду эти два дня подавать известия. При проверке мы задержим их.

На другой день все поднялись перед зарей. Солдаты и полицейские строились с оружием в руках. Две лодки с полицейскими пристали к острову посередине реки.

Ни одна лодка старателей не прошла бы вниз по течению без проверки.

– Они не идут! – входя в палатку, сказал пехотный поручик.

– Сами и не пойдут! – отвечал Телятев.

– Теперь не церемониться! – сказал Оломов. – Политических так, однако, и не обнаружено…

Выйдя из палатки, Телятев позвал урядника Попова.

– Живо цепью по прииску. Гоните всех прочь. Ломайте все начисто. Рубите и разбивайте бутары, обваливайте штольни, а то они работают…

– В случае вооруженного сопротивления пустим солдат, – сказал Оломов. – Зарядите ружья!

Урядник вдруг посерел. Приказание все ломать и громить прииск до прихода подкрепления было для него неожиданностью. Он было надеялся, что после позавчерашней разминки и ареста Тимошки хищники, которые и не противились особенно, совсем не станут спорить, а начальство не станет затевать побоища. Хищники эти вообще-то казались ему не задиристыми: ночи прошли тихо, казалось бы, должны все покориться.

– А тех, кто ведет промывку, сгоняйте на отдельную поляну, – говорил Телятев.

– Стр-ройся! – выходя, крикнул урядник.

Впереди был огромный табор – может быть, до тысячи народа. «Легко сказать их бить! А если они остервенятся?» – в досаде думал урядник, слушая наставления Телятева.

Вся трудность разгона, все грязное дело ложилось теперь на урядника.

Попов – хитрый кареглазый человек, жилистый и коренастый.

Любимым занятием его было сидение в полицейском управлении в Николаевске. Сидеть умел он особенно, с важностью и достоинством. Он любил читать переводные французские романы и на службу всегда брал с собой книжку.

С юных лет мечтал он служить в полиции. Служба полицейская еще тогда понятна ему была, как сидение у красивой, полосатой будки или на крыльце в форме, с оружием, с усами, в верности начальству, как бы соблюдение самим видом, сидением закона и порядка.

За годы службы Попов привык к приятному бездельничанью.

На Амуре, ниже Софийска, если не считать трех-четырех вольных сел, был мир каторжников, ссыльнопоселенцев, бесправных туземцев, где всякого, кто без формы или без отличий, можно было осадить, обругать, – полицейским было раздолье. Но особенно Попову нравилось находиться в управлении на дежурстве, где все прокурено махоркой, оконца для просителей маленькие, кругом строгости, посетители робеют и, кроме грубых отказов и насмешек, ничего не слышат.

А сейчас душа замерла. Тут столько вольных мужиков! И надо их гнать! Попов всегда ненавидел вольных, и охотно поднес бы каждому плюху-другую. Каждый свободный человек, не арестант и не ссыльнопоселенец, не солдат, казался ему опасным, ненадежным человеком. Но тут их было этакое множество! Тут уж кулак собьешь на половине!

Попов был драчун, но он понимал, что его ждет, если эта ватага рассвирепеет.

Пришла пора отслуживать начальству, расплачиваться за безделье, за сидение в полицейском управлении, за важничание, за всегда сходившие ему издевки. Урядник стал готовиться с досадой, с обидой.

– Если бы верхами! – сквозь зубы процедил он. – А то как их тут взять?

– Пустяки! Как это нельзя взять! – спокойно, словно его это не касалось, ответил Телятев. – Да поживей! И без всяких объявлений идите и ломайте их балаганы, бутарки… Ибалка! Ты живо помоги!

Гиляк сверкнул глазами. Он вдруг с деланным раздражением прикрикнул на Попова:

– Че копаешься?

Попов поспешил. Цепь полицейских и десятских, как называли мужиков, вызванных из табора в помощь полиции, тронулась к прииску.

Телятев усмехнулся вслед Попову. «Сейчас всю свою досаду выместит на мужиках! Зажирел, сукин сын, полицейская собака!»

Полицейские стали быстро разгонять старателей. С криками, неся на руках детей, вдоль берега побежали женщины. Треск ломаемых балаганов, брань, вопли, плач поднялись над долиной. Мужики не сопротивлялись, патрули подвигались быстро.

– Вот самая-то смута, самое гнездо, – подводя полицейских к балагану староверов, сказал какой-то мужичонка.

Злобно оглядывая толпу, шагал низкорослый урядник. Солдаты подрубили жерди у балагана, и все рухнуло.

– Собирайтесь живо! Эй там, на бутаре! Кончай промывку! – крикнул полицейский.

Мужики столпились, угрюмо глядя, как ломают их табор. Валами подходили вятские, тамбовские, староверы. Толпа густела. Живая стена людей преграждала дальше путь полицейским. Началась перебранка.

Попов видел, что тут, кажется, кладется ему первое препятствие и что сразу же, не теряя времени, надо здесь же его и разбить. Он понимал, что должен пример подать сам.

– Замолчать! – крикнул Попов.

Цепь смело двинулась на мужиков. Оглядывая их испуганными детскими синими глазами, шел, замахиваясь прикладом, румяный молодой солдат, с лицом, перекошенным от ужаса. Он видел, что это обычные люди, крестьяне, как везде, но его уверяли, что это злодеи, и он боялся и ждал какого-то зверства от них.

Урядник зашел в воду и, подойдя к бутарке, схватил Микеху и, размахнувшись, ударил его кулаком по лицу.

Толпа дрогнула.

Из штольни вылез Илья Бормотов. Он с ног до головы перепачкался в глине. Толстым слоем желтой грязи было покрыто лицо его. Он увидел, что мужиков били, толкали, гнали, полицейские и солдаты шли цепью и как бы очищали землю, все ломали, рубили, бросали в реку. На болоте, за редким перелеском виднелась цепь солдат.

– Да что же это, братцы! – вдруг отчаянно завопил какой-то старик. – Гляди, уж и одежду дерут – в реку сбрасывают!

Кто-то сорвал с него старую ватную куртку, и она плыла по быстрой воде.

Илью толкнули в плечо.

– Живо ступай!

Оп было уперся. Развернувши широкую грудь свою, Илья выступил вперед. И как бы радуясь, что промывка закончилась, он подскочил к уряднику и так схватил его, что с полицейского мундира посыпались пуговицы.

– За горло! – захрипел урядник, хотя горла его никто не трогал.

– А хотя бы и за горло! – краснея до корней льняных волос своих, выступил спиртонос Андрюшка. Зажав в кулаке свинчатку, он двинулся под штыки и приклады и сразу же дал такую затрещину одному из полицейских, что тот повалился, как бык на скотобойне.

Подходили солдаты.

– Эй, амурские вояки! – засмеялся Андрюшка. – Они няньками у офицеров служат, казармы строят, рыбу для начальства ловят – у них ружья-сабли можно поотбирать.

– Эй, не трожьте солдат…

– Молодые, еще не битые, полиции не знают! – кричали старики. – Покоритесь, ребята… Отступитесь! – просили они.

– Нет, как ты смеешь! – орал на Илью урядник. Оп искал на боку револьвер, но в драке кто-то оторвал его оружие.

– Мы тебе не то что пуговицы – голову оторвем! – сказал Налим.

Мундиры, оружие, плети, кокарды были вокруг него. Его как бы пугали всеми этими признаками власти, чтобы не сопротивлялся.

– За что? За что? – заорал кто-то из мужиков.

– Да брось ты! – смело толкнул урядника в грудь Андрюшка.

– Не давайся, ребята, и золота не отдавайте!

Налима ударили так сильно по голове, что у него сразу же искры брызнули из глаз. Он закачался, но тут же получил новый удар еще сильней. Он почувствовал тупую силу и хитрость кого-то, подобравшегося к нему, услыхал вокруг себя злорадный смешок и, оглянувшись, увидал широкое красное лицо пожилого полицейского с пристальными острозлыми голубыми глазами.

– Разбойник! – слабо молвил Налим. – Но ты меня не собьешь.

Голова его кружилась. Удар как бы расстроил все тело. Налим потряс головой и кинулся вперед.

– Бе-ей! – истошно заорал Попов.

Полицейские кинулись на толпу и стали бить всех подряд прикладами.

– Избива-а-ают!

Налим схватил какого-то полицейского за лицо, закрыв ему глаза и рот своей широкой ладонью, и с размаха швырнул его на урядника так, что оба повалились.

Андрюшка Городилов чувствовал себя сегодня не одиноким контрабандистом, как всегда, а заодно с народом. Отчаянный драчун и смельчак, он цепко хватал своих давних врагов – полицейских и бил их, пинал своими коваными сапогами.

– Ловко ты их!

На прииске Андрей боялся президента, боялся Камбалы и старателей, а тут с ним заодно был весь приисковый мир Сейчас Андрюшка никого не боялся. Все за него! А самого себя он надеялся вызволить из любой беды.

– Я их сегодня покрошу!

– Аа-а! Вот ты где! – вдруг признал его какой-то краснорожий в мундире. – Тебя давненько ищут.

– Я не скрываюсь! – гордо ответил Андрюшка. – А вот я тебя тоже давно ищу, – схватил он краснорожего за рыжие усы, – пробить тебе башку ливорвертом?

– Илья! – вдруг воскликнул кто-то из солдат.

– Свой? – спросили солдаты у товарища.

– Свой!

– Вот, ребята, свой… Эй, не трожьте их.

– Ребята, не дерись! – крикнул Илья, меняясь в лице. Полувзвод солдат, только что прибывших с разгрузки баркаса, составлен был из бывалых солдат, ходивших не раз по границе за шайками хунхузов и участвовавших в стычках.

«Боже ты мой, да ведь это наши!» – думал Сукнов, торопясь вперед и оглядываясь на Илью, который сбросил картуз и кинулся умываться.

– Братцы, да братцы! – кричал Сукнов, вмешиваясь в свалку, – покоритесь! Себе же хуже делаете! – умолял он мужиков.

Но и солдаты и мужики ожесточились, и его никто не хотел слушать.

– Не жалей! – кричал ему унтер. – Это хищники, бродяги!

– Тут, ребята, братья встретились! Не бейте их! – говорили солдаты.

Высокий, мертвенно-бледный и вялый на вид старатель, с безумным взором блеклых бесцветных глаз вдруг ударил Сукнова палкой. Андрей увернулся, удар пришелся по ложе ружья.

– Ах ты, бродяга! – Сукнов ловко ударил мужика прикладом и сбил его с ног.

Раздался рев. Сшибая мужиков, солдат и полицейских, в толпе на две-три головы выше шапок поднялся перепуганный громадный и мохнатый кузнецовский медведь и развесил лапы над головами. Пасть его была оскалена, с длинного тонкого языка текла злая слюна.

– Эх, вот это зверь! – воскликнул кто-то.

– Братцы! Спасайся…

– Мужики озверели!

Раздался выстрел, но зверь схватил чье-то ружье и надвое переломил его. Толпа пришла в ужас.

– Не злоби его! Не стреляй!

– Всех погубит!

– Он ручной, служивые, не тронет!

Все кинулись врассыпную. Среди расступившегося народа весь в слезах бежал Васька.

– Миша… Миша… – кричал он. – Не любит, когда дерутся. А так он спокойный…

Но медведь его не слушал.

– В речку бегите, он воды не любит, – крикнул Васька двум полицейским.

Те спрыгнули с берега, и следом за ними забултыхались мужики. Один из полицейских понесся по быстрому течению.

– Тону-у! – орал он.

Медведь подбежал к споткнувшемуся уряднику.

– Братцы! Братцы, спасите! – заорал Попов, обращаясь к мужикам. В драке его подмяли, и кто-то из солдат, перепрыгнув через пень, нечаянно попал ему на ногу и, как видно, сильно ударил кованым сапогом.

Мишка задумчиво швырял урядника, как бы выбирая, где лучше ухватить его. Подскочил Илья и дал пинка зверю. Он хотел помочь уряднику подняться. Илья теперь с вымытым лицом, в нижней рубахе.

– Ладно, лежачего не бьем, вставай…

– Братцы, не могу… не трожьте! Помираю… – хрипел Попов.

– Давай руку, – сказал Илья, – ничего, отойдешь! Вставай!

Подошло начальство. Мужики расступились, снимали шапки и кланялись.

– Покоряемся! Прости, отец!

– Что значит покоряемся? И не думаем…

– Батюшка, господин ваше высокоблагородие, мы уйдем… – говорили многие старатели, уже пугаясь сейчас того, что сами наделали.

– Золото сдавать! – объявил Оломов. – Подходите семьями, будем проверять. Сразу усаживайтесь в лодки и отваливайте. – Он обратился к урядникам: – Тех из них, кто дрался, если запомнили, отделяйте… Отправим в город.

– Ружья к бою! – снова скомандовал поручик.

– Уйдем, батюшка! – Многие из них падали на колени.

– Стреляй! – насмешливо кричали Оломову из толпы старателей.

– Тебе, толстомясый черт, еще отольется, – крикнул Андрей Городилов. – Встретимся в тайге.

– Когда будут уходить, задерживайте тех, кто сопротивлялся, – повторил Оломов полицейским, – кого опознаете из этих крикунов – арестовать!

– Да вот уж погнали десяток! – ответил Ибалка.

Мимо провели Налима со связанными руками.

– Надо бы их всех в тюрьмы! – сказал пожилой полицейский.

– Пусть уходят, – серьезно заговорил Телятев, возвратившись в палатку, – лишь бы золото сдали. После такой потасовки кому охота отстаивать прииск… Они знают, что за сопротивление подлежат наказанию. – Телятев помолчал и с потаенной гордостью добавил: – В сознании вины теперь охотно и как можно скорей уйдут с прииска и все золото отдадут.

Где-то поблизости ласково баюкала женщина хныкавшего младенца.

«Провокация никогда не вредит! – подумал Телятев. – Я сразу всю округу, весь стан превратил в виноватых! Мужички совестливы, когда рыльце в пушку. В округе, где все виноваты, очень выгодно. Каждый захочет замолить, замять свое преступление, это ли не удача! Виновный мужичок совестлив и податлив!»

Еще утром никто не хотел уходить с прииска, а теперь, напротив, все спешили убраться поскорей от греха, чтобы не пришлось отвечать…

Полицейские обыскивали каждого, и писарь всех записывал. Многих отводили в сторону. Прошедшие обыск садились в первые попавшиеся им на берегу лодки и отъезжали.

Илью окружили солдаты.

– Поедем с нами! – говорил ему Сукнов. – У нас халка на озере и пароход на буксире. Ты протащишься на лодке три дня, а тут как выйдем и к обеду будем на Утесе.

– А возьмут?

– Я скажу поручику. Он говорит, что видел, как ты стоял и уговаривал не драться.

– Да, я домой собрался… А что Настя?

– Дома… Так поедешь?

– Я пожалуй. Когда надо?

– Да завтра, наверно, уйдем, когда всех перепишут.

– Иди-ка сюда! – позвал Илью пожилой полицейский.

Он стал что-то говорить.

Илья поехал с Василием на Кузнецовскую сторону.

– А староверы ушли сразу, как полиция появилась. И шкуры, и кресты, и золото на себе унесли, – рассказывал Василий, – я только утром след по траве видел – роса обита. А лодки изрубили и сожгли. Тайгой, тропами ушли.

– Древний-от род-от – староверы-то! – говорила Ксеня. – Раскольники они! Все по-своему думают. Века в лесах спасаются, знают, как тайгой ходить. И политические-то сразу пропали. Они, верно, переменились и с мужиками вышли, лапти надели – свое-то дело сделали…

Пропуск уходивших с прииска стал замедляться. Начальству хотелось взять больше золота, поэтому обыскивали тщательней, вычесывали золото из волос, вытаскивали самородки из-под щек, из носа, распарывали швы, резали подкладки. Большинство приискателей были люди неопытные, робкие, впервые пришедшие на прииски, они всему покорялись, ожидая своей очереди на обыск и не решаясь отойти от берега, чтобы скрыться в тайге. Они боялись тайги, спиртоносов, охотников на горбачей больше, чем полиции и голода.

В таборе кто-то умер, говорили, что начались болезни.

– Ну, кажется, порядок на Амуре восстановлен! – похаживая по траве, говорил Телятев.

Все полицейские набрали себе золота. Ибалка отнял себе несколько самородков.

– А ты, Жеребцов, освобожден и теперь уходи отсюда! – говорил Телятев. – А то мы тебя должны будем судить как хищника. Я тебя предупреждаю. Если через час след твой не простынет – пеняй на себя!

– Кто будет претендовать, пытаться заявки делать на прииск – арестовывайте и отправляйте в город, – сказал Оломов.

– Ведь обещали удовлетворить! – бормотал Жеребцов. – Ну хотя бы деляночку, – опустившись на колени, молил он. – Одному-то мне… за службу. Ведь я столбы ставил.

– Я сказал, претендентов всех отправлять в тюрьму.

– Ну, погодите… – отходя к лодке, рассвирепел Жеребцов. – Дай срок!

Андрюшка ночь проспал в штольне, а на восходе солнца выбрался наружу. Он решил уйти с Силинской стороны последним. По доброй воле он как бы прикрывал отступление всех старателей.

Утро было холодное, тихое. На полотнищах бересты, на сломанных балаганах блестел иней. Сегодня прииск был пуст совершенно. Ни дымка не видно, не стукнет весело лопата. Зияют полуобвалившиеся входы в штольни, чернеют пепелища от костров и огромные пожарища от сожженных самими старателями амбаров. Разбиты балаганы, шалаши, свалены жерди, на которых, бывало, весело полоскалось стираное белье.

– Эй, вороны! – вдруг крикнул он бродившим вдали полицейским и дико засвистел: – Я здесь! Куда идете?

Из-за горелого амбара бежали прямо на него двое полицейских.

– Лови! – крикнул один из них.

Андрюшка выхватил револьвер, выстрелил.

– Хватит тебе прятаться! Попался! – кричали набежавшие полицейские.

Андрей вытянулся. Он гибко завился направо и налево, как бы ища исхода.

– Нет, еще не попался! – краснея до ушей и сверкая голубыми глазами, крикнул он и могучим прыжком вскочил на помост.

Пока полицейские опомнились, Андрей уж был на берегу и, с разбегу прыгнув на завал, бежал по нему и грозил перестрелять их.

Андрюшка ночевал на озере и утром, перевалив его, ехал узкой протокой, держа путь к Амуру. В кожаной суме на груди у него толстым ровным слоем золото – песок и самородки. Сума двумя ремнями крепко пристегнута к телу.

Тихая, бледная протока широкими загибами медленно вьется среди густых низких берегов, поросших высокой пожелтевшей травой. Сопок не видно, кругом поймы, бескрайние болота, и среди них водная дорога, путь к большой реке. Над поймами мгла. Во мгле солнце ослабло.

«Я их на прощание угостил все же как следует!» – думает Андрей.

Вдруг на берегу трава зашевелилась. «Что за чертовщина, ветра нет… Зверь или человек? – подумал Городилов. Сердце его замерло. – Бросить весло?.. Ружье схватить?» Колосья заколыхались, трава раздвинулась, и из луга вниз сошел на песок человек с ружьем.

– Чего сжало тебя? – спросил он.

Голос его, ясно доносившийся по тихой воде, был знаком Андрею.

– Терешка! Здорово! – воскликнул он и повернул лодку к берегу.

Контрабандисты крепко обнялись и трижды поцеловались.