Выехав из Петровского поста, Чихачев и тунгус Афоня к вечеру того же дня прибыли в Николаевский пост.

Березин тут уже давно временно замещает Бошняка и торгует в своей лавке с гиляками и маньчжурами. Невельской велел ему присмотреть за бывшими штрафованными матросами, но приказал рук не распускать, зная такой грех за Алексеем Петровичем.

Как только Бошняк вернется с Сахалина на Николаевский пост, Березин отправится с обозом из трех нарт и с вооруженными казаками вверх по Амуру торговать с гиляками и повезет запасы для Чихачева, который к тому времени должен выйти из тайги на Амур.

Решено, что они встретятся у озера Кизи и там Березин передаст Николаю Матвеевичу продукты на все время весенних исследований. Если же встреча не состоится, Березин постарается узнать, где он, и пойдет ему на выручку, сообщив об этом в Петровское.

Чихачеву предстояло исследовать совершенно неизвестную область: подняться вверх по Амгуни до стойбища Керби, свернуть в дремучие леса и по замерзшим ключам дойти до полулегендарного Самогирского озера, а затем по реке Горюн спуститься до Амура и уж не вверх, а вниз по Амуру идти на соединение с Березиным. Но с прибытием в Кизи исполнится только часть дела. Главное – впереди.

Конечно, экспедиция Бошняка на Сахалин очень важна, и дай ему бог успеха, но Николаю Матвеевичу кажется, что на его долю пришелся неизмеримо более трудный маршрут.

В свои родные места вместе с Чихачевым и Афоней из Николаевского поста отправился и Чумбока. Ему впервые предстояло побывать там после бегства.

Через две недели маленькая экспедиция приближалась к Самогирскому озеру.

Ветер крепчал. Шум шел по тайге. С ветвей сыпался снег так обильно, словно лились сплошные потоки. Казалось, они зальют собак, нарты и путников. Удивительно, сколько снега накопилось на деревьях.

Решили остановиться.

Важные великаны кедры растут поодаль друг от друга, не теснясь толпой. Такого же достоинства полны молодые деревья. У стариков – могучие шапки с черными кистями из густой хвои. И вокруг, как детвора, множество маленьких деревьев в снегу,

Налетел порыв ветра, рассеял снежные потоки. С шапок кедров ввысь поднялись снежные облака и вихри. Внизу было тихо, и только снежная пыль падала и падала, засыпая одежду, собак и палатку, которую ставили трое путников. По вершинам деревьев прокатился нарастающий грохот. Послышался вой метели, ее хлопки и тяжкие стоны стволов.

Ветер налетел низом и чуть не вырвал из рук Чихачева край палатки, к которому он привязывал конец. Грянул грохот, и какое-то черное облако начало быстро падать по направлению к палатке. Когда столбы снега разнесло, стало видно, что упал, вывороченный с корнями и с мерзлой землей на них, старый кедр. Целую тучу желтой шелухи, игл, шишек и сучьев, сшибленных с соседних великанов, нанесло на палатку.

– Если бы на нас попало, что бы было? – спросил Афоня, покачивая головой. – Однако мы бы помирали!

Тайга бушевала всю ночь. Упавший кедр полузанесло. Вздымались лишь черные корявые корневища, да мохнатые ветки кое-где торчали из сугробов. На другой день стихло. С перевала видна стала белая равнина.

– Самогирское озеро! – показал проводник.

Начались заросли белой березы, осинника, елей и тополей.

Чем ближе к озеру, тем ниже сопочки. Одна из них так мала, что уместилась под черным вытянутым плащом древнего однорукого кедра. На другой сопке, похожей на белый курган, в разные стороны клонились редкие черные деревья с узловатыми стволами. Оказалось, что это липы и дубы. Чихачев приказал остановиться. Надо сделать обсервацию.

Иногда думалось, что вот он бредет на лыжах в глубоких снегах, по лесной пустыне. Сегодня ловил на себе вшей, ел бельчатину, перегрызая тонкие кости, как голодный волк. А ведь не хотел больше ходить ни в какие экспедиции. Возвращаясь прошлый раз в Петровское, проклинал себя, что впутался в такое дело, твердо намеревался заявить Невельскому, что никто не смеет заставлять его совершать исследования в нечеловечески тяжелых условиях. И вот опять в пути, тяготам конца не видно. Что впереди – неизвестно. Продуктов – в обрез.

«Конечно, это долг мой… Но как я поддался! Глупо!»

На другой день переехали залив озера, лесистый мыс и спустились к Самогирскому озеру. Черный лес полосами оттенял огромную снежную равнину. Солнце еще не всходило, а с правой стороны за озером проступал хребет, освещенный его лучами. Он казался ближе других. На нем видны ущелья, лес, скалы. Все выглядит призрачно. Горы слева скрыты в тени, таинственно синие и сиреневые, очертания их волнуют и манят.

Солнце взошло. Нарты быстро ехали мимо тальниковых зарослей, которые казались пучками сухой травы или засохшими букетами, воткнутыми в сугробы. Долго тянулись по берегам эти редкие тальники.

– Быстро едем! Самогирское озеро переехали! – сказал Чумбока. – По Желтой речке едем, которая из озера вытекает.

У Чихачева в руках планшет с компасом и карандаш. И горы, и реки, и мысы он наносит на карту.

– Скоро будет деревня Кондон! – восклицает Чумбока.

Лицо гольда осунулось. Горбатый нос стал еще острее. Он всматривается в даль.

– Я тут женил! – вдруг воскликнул он, показывая на сугроб, утыканный голыми тальниками. – Это остров, как раз тут! И на деревне свадьбу играли! У-ух, большая, красивая деревня, как город! У-ух, какой остров красивый!

Афоня, холостяк, пьяница и враг женщин, презрительно усмехается. Наступает вечер. За поворотом виднеются старые кедры с широкими черными лапами. Синие тени деревьев падают на заструги речного льда и на тропки зверей. Повсюду на снегах голубые крестики звериных следов. Большая деревня, «красивая, как город», оказалась десятком лачуг, наполовину врытых в землю. Лицо Чумбоки сияло.

– Вот вы меня звали, и я приехал! – говорил он, сидя с Чихачевым и Афоней в юрте среди своих родичей. – А это Николай – приятель капитана. Как дедушка Никола-святой, только борода маленькая. Николай у нас главный.

В сборе все родственники Чумбоки: тощий дядюшка Дохсо, лысый сын его Алчика, лохматый дедушка Иренгену, долговязый Кога с бородой из нескольких длинных седых волосков. Только Игтонгки нет. Он с охотниками ушел в высокие хребты.

Опять ночлег в юрте, дым, копоть, зыбки с детьми, больные дети, гноящиеся глаза собеседников, то жар, то холод, голодные собаки, скребущиеся в дверь. Николаю Матвеевичу все знакомо и надоело. Он устал очень, но знает, что этого нельзя показать. Чумбока старался услужить ему, расспрашивал у стариков про направление хребтов. Гольды с трубками тоненькими голосами отвечали на вопросы. Чихачева временами брала тоска, и ничего не хотелось спрашивать, но спрашивать надо. А Чумбока ждет, сам знает, что надо узнать, и тут же толково переводит ответы. Назойливость энергичного Чумбоки раздражает Чихачева, но, как дисциплинированный, аккуратный офицер, он исполняет свои обязанности, втягивается в разговор, очень добросовестно расспрашивает обо всем сам, просит стариков чертить ножами карты на бересте и все перерисовывает, постепенно увлекаясь и обретая интерес.

Но едва люди улеглись спать, он остался наедине с думами о своей судьбе и о другой жизни, которую он, возможно, напрасно бросил. Все же очень обидно в двадцать два года оказаться в таком положении! Утром он обязан сделать местным жителям объявление от имени правительства.

– Кто посмеет обижать вас или обманывать или станет вам грозить – будет наказан. Я отдаю вам эту бумагу, – сказал он собравшимся горюнцам.

Чихачев невольно старался говорить так же твердо и с таким же решительным выражением, как Невельской. Разговаривая с дедушкой Иренгену, взял его за деревянную раскрашенную пуговицу и стал ее вертеть, но не так ловко, как Геннадий Иванович, и чуть не оторвал.

Чумбока с утра обсуждал с родственниками семейные дела. Они поклялись друг другу, что старая вражда забыта. Время от времени в их компании раздавался дружный смех.

Афоня вошел с постромками в руках. Сегодня на нем все обязанности по хозяйству. Тунгус накормил собак, исправил нарты и сейчас сел чинить ремни. Он слушает, что говорят горюнцы, иногда вставляет насмешливое словцо в общий разговор.

Чихачев решил, что теперь остается срисовать хребет, видимый с реки, но для этого придется забраться на какой-нибудь холм. Он взял бумагу и вышел вместе с Афоней и с мальчишками, которые взялись найти ему место, откуда хорошо видны горы.

– А что он кушает такое, грызет крепкое как камень и мочит водой? – спросил дядюшка Дохсо у своего племянника Чумбоки, едва за Чихачевым закрылась дверь.

– Это сухари! – ответил Чумбока.

– И ты кушаешь?

– Как же!

– А нельзя ли нам попробовать? – осведомился долговязый Кога, поднося нос к мешку.

Чумбока развязал мешок и дал родичам по сухарю. Прибежали дети из соседних юрт, а за ними женщины и мужчины. Все хотели сухарей. Пришлось дать и им. Самары ели, а Чумбока расхваливал все русское.

Через час, когда Чихачев и Афоня вернулись, тунгус заметил, что мешок с сухарями опустел более чем наполовину.

– Это ты родичей угощал? – спросил он гольда.

– Да…

– Разве ты не знаешь, что Николай не может жить без сухарей? Это ты можешь жрать одну юколу! Обрадовался, что к родственникам приехал, начал их угощать! Зачем ты сухари роздал? Что ты будешь теперь делать, если Чихачев помрет от голода, что скажем капитану?

Они говорили с Чумбокой по-гиляцки. Присутствовавшие в юрте не понимали их, но заметили что-то неладное.

– Вкусное какое угощение! – сказал вошедшему Чихачеву дядюшка Дохсо, показывая на огрызок сухаря. Тут и Чихачев увидел опустевший мешок и все понял. На душе у него вскипело. Первой мыслью было выпороть мерзавца, но тут же вспомнил про обычай местного гостеприимства. Чумбока не раз говорил, что маньчжуры, приезжая, угощают всех водкой, а у Чихачева водка была только на случай болезни. А цвелые морские сухари привели тут всех, кажется, в восторг. Может быть, и в самом деле стоило угостить… Чихачев подумал, что надо сдержаться и нельзя выказывать досаду. В нем с детства вырабатывали умение скрывать свои чувства, быть сдержанным. Но тут их очень трудно скрыть! Все-таки очень досадно! Он пересилил себя, улыбнулся и сказал хозяевам, что ему очень приятно, если угощение понравилось.

– Вот видишь! – обрадовался Чумбока, обращаясь к Афоне, хотя у него и скребло на душе. Он с опозданием сообразил, что наделал.

Афоня молча завязал и убрал мешок подальше. На другой день, когда двинулись вниз по Желтой реке и вышли на Горюн, тунгус всю дорогу корил Чумбоку. К вечеру снова началась пурга. Слышался шелест снега, несущегося по сугробам, и грохот невидимой в его потоках тайги.

У Чихачева пальцы застывали.

– Сюда, сюда! – кричал Чумбока, хватая вожака за хребтину и постромки и поворачивая его к берегу.

Где-то во мгле послышался собачий лай. Вскоре подошли к стойбищу. Собаки оживились и, напряженно упираясь задними лапами, потащили нарты по обледеневшему берегу куда-то вверх. К удивлению путников, едва вошли они в юрту, как с кана, из-под одеяла, вылез и поднялся во весь рост знакомый долговязый, сухой старик с бородой из нескольких длинных седых волос.

– Дедушка Кога? Ты как сюда попал? – удивился Чумбока.

– Я торопился, чтобы рассказать тут новости, – отвечал старик, – что едете вы, что надо хорошо встретить! Протоками раньше проехал. Только немножко замерз.

Когда сели за столик и собрались почти все жители стойбища, Кога потихоньку сказал Чихачеву:

– Все здешние люди сухари очень любят!

Чумбока испуганно глянул на Николая Матвеевича, Афоня с гневом – на Чумбоку, тот – на Когу.

Чумбока стал уверять старика, что сухарей больше нет.

– Нет, надо их угостить! – сказал Чихачев, догадавшись, о чем речь. Он развязал мешок сам и роздал всем по сухарю.

Через неделю приближались к устью Горюна. Ехать на нарте нельзя, снег рыхлый, велики сугробы, собакам трудно, приходится помогать. У Чихачева сбиты ноги. Сухарей осталось десятка два. Афоня отказался от своей порции.

В одной из деревень остановились отдыхать на два дня. Чумбока, желая искупить свою вину и пополнить запасы продовольствия, сходил с хозяином на берлогу и убил медведя. Теперь есть свежее мясо, но зверь царапнул Чумбоке ногу, она болит.

Надо спешить. Еще неизвестно, когда доберешься в Де-Кастри. Чихачев помнит приказ: там надо весновать, сделать опись залива. Могут появиться иностранные суда. Невельской твердит, что весной можно ждать описной эскадры у этих берегов. Дело свое Чихачев исполнил на Горюне и на Амгуни добросовестно. Но часто приходило на ум, что все это выше сил человеческих. Мешок пуст. Вокруг на тысячи верст ни горсти муки, ни единой пекарни. Опять метет пурга. Вовремя, вероятно, не выехать из этой деревни. Разбирала досада на Невельского.

Наконец все прояснилось, ветер стих, солнце засверкало на снегу. Путники снова побрели, пробивая упряжке дорогу своими лыжами.

Вечером опять ночлег в деревне. Тут почти устье Горюна. У одной из юрт стоят широкие нарты, на них – тюки и сверху красная дуга. Сытые, рослые собаки залаяли басами на приехавших.

– Пистолеты у тебя, Николай, заряжены? – спросил Чумбока.

– Заряжены.

– Маньчжуры тут. Это их собаки.

Чихачев не боялся. Он устал и так раздражен, что готов хоть сейчас драться и стрелять. Напади только маньчжуры, он бы им показал! Но он понимает, что надо терпеть, не драться, а завязывать дружбу, договариваться о торговле, как велено.

Вышли маньчжуры с косами и в шапочках. Они сами испуганы и усиленно кланяются. Один из них, Тин Фа, румяный толстяк, улыбается широко.

– Знакомая компания! – воскликнул Чумбока.

– Встречал их прежде? – спросил Чихачев.

– Встречал. На Тыре, когда там был капитан. Они купцы, путешествовали вместе, знакомы с Геннадием Ивановичем. И Афоня их знает.

Чихачев почувствовал, что тут надо держать ухо востро.

– Так ты из Иски? Капитана приятель? Ое-ха! Пойдем к нам в гости, будем тебя угощать, – говорил худой усатый маньчжур в длинном черном ватном халате.

В юрте на столике водка и табак. Николаю Матвеевичу подали горячие паровые пампушки, кашу с маслом. Ургэн – высокий усатый маньчжур в черном халате – велел работнику достать в одном из мешков и разморозить курицу.

«Какая роскошь!» – думал Чихачев, невольно проникаясь симпатией к новым знакомым. Маньчжуры путешествовали с комфортом, у них было все. А у него нет ничего, он голоден, товары почти все распроданы и раздарены. Надо как-то заинтересовать маньчжуров, убедить, что с русскими меняться выгодно, что у них есть нужные для маньчжурских купцов вещи.

Чумбока расспросил здешних жителей, которые тоже приходились ему родственниками, ругают ли эти маньчжуры русских. Гольды ответили, что маньчжуры про русских ничего не говорили. Чумбока прекрасно понимал маньчжурский язык, который знал с детства. Он оказался отличным переводчиком, передававшим все оттенки речи.

– Капитан обещал нам на Тыре выбрать хорошее место, где мы могли бы с вами съезжаться для торговли и размена товаров, – говорил Чихачеву худой Ургэн. – Почему же до сих пор это не сделано? Мы видели ваше красное сукно и ситец. Они очень хороши. Капитан говорил, что вы могли бы привозить нам моржовый зуб. Где все это? Если ты приехал торговать, то где же твои товары?

– Мы уже все распродали, – пустился Чумбока на выручку своего начальника.

Маньчжуры смотрели с некоторым недоумением. Чумбока догадался, что они заметили пустые мешки. Если бы продались товары, в мешках были бы меха.

– Мы все давали в долг, мехов не брали, – пояснил гольд.

Тин Фа сказал, что так и с ним бывало: раздавая товары в долг, он возвращался с пустыми нартами, сам голодный. Именно в это время, весной, когда почти все лучшие меха уже скуплены! И Тин Фа прелюбезно улыбнулся.

Сказано это было с таким выражением, что не поймешь, всерьез он поверил или с очень большим тактом помог Чихачеву выйти из затруднительного положения, оставаясь, однако, при своем мнении.

Но на случай встречи с маньчжурами у Чихачева было красное сукно. Оно извлечено сейчас из мешков, к восторгу покупателей.

– Что тебе надо, Николай, за это, какой товар? – спрашивал Тин Фа.

– Соболей и водку!

Маньчжуры сказали, что все это есть у них.

От вина у Чихачева горели щеки и уши. Маньчжуры наперебой выказывали ему дружбу. Они сказали Чихачеву, что готовы выручить его и отдать ему часть своего продовольствия в долг. Чихачев отказался, заметив, что навстречу ему идет целый обоз нарт со всеми припасами.

Маньчжуры знали про восстание на Вайде и уверяли, что Чжан Сину не сочувствуют.

– Он настоящий хунхуз! – сказал Тин Фа.

Чихачев не особенно доверял собеседникам. Однако было очевидно, что ссоры они не хотят. Он рад был, что встретил их. «Но что же мы срамимся! – думал он. – После всех наших обещаний и заверений, что край наш, что мы тут торгуем и всех защищаем, являюсь я, полуживой от голода… Что же думает Невельской? Нет, он должен был предвидеть. Стыдно!»

Чихачев старался не показать купцам, что голоден, ел немного и как бы неохотно. Купцы напились, обнимали его, подарили ему веер, трубку, кольцо и серебряную монету. Уговорились, что весной русские приедут с товаром на устье одной из верхних рек.

У маньчжуров с собой оказались книги и пекинская газета, вся заполненная официальными распоряжениями, которую они, видимо, недавно получили, так как несколько раз вытаскивали ее, показывали друг другу и обменивались мнениями. Оказалось, говорили с энтузиазмом о каком-то новом богдыханском указе.

Чумбока и это перевел.

По всему видно, купцы – грамотные люди. Дело ведут умело и умно. Но жестоки и беспощадны с туземцами.

– При русских, – уверял Чумбока, – это скрывается, а на самом деле относятся к гилякам, как к собакам, или еще хуже.

«В самом деле, – думал Чихачев, – гиляки и гольды должны страшиться их».

Утром, желая освежиться, Чихачев вышел из юрты, разделся до пояса и натер грудь снегом. С утра подвыпившие маньчжуры вышли следом. Увидев его голое тело, Тин Фа стал хватать Чихачева, пытаясь щекотать грудь, и завизжал от удовольствия. Николай Матвеевич оттолкнул его, но маньчжуры спьяну лезли как безумные. Ему надоела их назойливость, и он, рассердившись, но как бы шутя схватил самого рослого за плечи и с размаху кинул его плашмя в сугроб, а за ним в кучу полетели и другие.

Прикатил еще один маньчжур с работниками. Он рослый, с широким лицом, с колючими усами.

«Опять знакомое лицо!» – подумал Чихачев, войдя в юрту.

– Николай! – воскликнул маньчжур. Глаза его сверкнули странно, он тут же погасил их блеск и широко улыбнулся.

– Вот так встреча! Как ты здесь?

– Ох-ха! – воскликнул маньчжур подобострастно. – Торгую русским товаром, который наменял у вас на Искае. Всем хвалю.

Это был Мунька. Когда его отпустили из Петровского, Невельской сказал, что разрешает по-прежнему торговать всюду, где он захочет, но чтобы не смел обижать больше никого. Маньчжур опасался, что это хитрость. «Буду ждать», – решил он. Однако он был очень рад, что остался жив и здоров. В лавке у русских он набрал товара в обмен на свои меха, которые привез ему приказчик, предполагая, что русские потребуют выкуп.

Маньчжуры тут же попросили Муньку показать русские товары. Они зашумели, рассматривая сукно и фланель, ножи, топоры.

Вечером усатый маньчжур Ургэн рассказывал Чихачеву, что в верховьях реки уже тепло, что там прошел лед, что у Сансина чистая вода. А еще выше все цветет, и крестьяне посеяли рис и пшеницу.

– А у вас, в Иски, очень плохое место. Там еще долго будет зима.

В свое время он это же говорил Невельскому.

Чихачев сказал, что согласен, русские сами виноваты, что до сих пор не выбрали место для торговли. Он обещал, что все передаст Невельскому и что поедут из Петровского и Николаевского все купцы на общий торг. Потом полушутя спросил Муньку, будет ли тот опять бунтовать. Маньчжуры громко засмеялись над Мунькой, но иногда Чихачев перехватывал их серьезные и косые взгляды. На всякий случай и у него, и у проводников оружие было наготове и на ночь сговорились по очереди не спать.

На другой день, дружески простившись с купцами и сказав, что ему надо спешить за товаром, Чихачев выехал на Амур и по дороге, накатанной нартами, поехал вниз, по направлению к озеру Кизи. Он испытывал такое чувство, как будто ехал по знакомым и родным местам, хотя никогда тут прежде не бывал. Каждая черная точка, видимая вдали, казалась ему нартой из обоза Алексея Петровича, посланной навстречу