Однажды зимой в Уральском остановился обоз. Время шло к весне, погода была ветреная. Несло сухой, крупчатый снег. Люди намерзлись.

В почтовой избе, которая стояла поодаль от селения, набилось полно народа.

Единственную комнату для проезжающих уступили женщинам. В ямщицкой также многим не досталось места. В сумерках ямщики пошли в селение искать пристанище у знакомых, а за ними побрели двое пассажиров проезжающих, оба в меховых шинелях и тяжелых ямщицких дохах.

Остальные пассажиры тоже потянулись по селению.

– В этой деревне, говорят, злые все, не пускают к себе ночевать? – спросил проезжающий в бобровой шапке.

Ему не ответили. Двое молодых офицеров, оба в меховых шинелях и ямщицких дохах, постучались в какой-то дом, зашли в другой, в третий. В самом деле, никто не соглашался пустить их на ночлег.

– Вот идите еще вон в тот высокий дом, – сказал долговязый ямщик в ватной куртке. Он оставил доху на станке и ходил с кнутом, похлопывая себя кнутовищем по валенку.

Из ворот большого дома вышла Авдотья Бормотова. Рядом с ней шел высокий паренек. Молодые люди приостановились:

– Не вы ли хозяйка этого дома?

– Я хозяйка. Здравствуйте!

– Какой милый малыш!

– Хозяйка, можно ли у вас переночевать?

– Я не пускаю! – ответила Дуня. – У меня у самой полна изба.

– Такая большая изба, а нам негде переночевать. Хозяйка, мы заплатим хорошо… Нам некуда деваться.

– Сказано вам, что нет! – погрубей ответил Сенька, взял мать за рукав, и они пошли вместе к светящемуся за сугробами огоньку в чьем-то большом доме.

– Вот положение! Да что это за люди!

– Наверное, кержаки! Боятся, что опоганим их посуду.

– Верно советовали нам, в Уральское не заезжать.

Молодые люди пошли обратно. Толпа ямщиков стояла около старого бердышовского зимовья, разговаривая с Савоськой.

– Может быть, здесь можно? – с немецким акцентом спросил проезжающий в тулупе и валенках.

– Нельзя, – ответил Савоська. – Идите к старосте.

– А где он?

– Вот в соседнем доме.

Толпа подошла к дому старосты. Вышел Николай Пак с кокардой на шапке.

– Что вам?

– Ты староста? – подступил к нему человек в бобровой шапке.

– Да, мы староста. А ты кто?

– Мы – проезжающие.

– Ступайте в избу для проезжающих.

– Там полно без нас.

У Пака высокая грудь колесом. Он в незастегнутом полушубке и в рубахе. Его широкие челюсти стиснуты, словно он ухватил зубами кусок мяса и держит его. Он спросил сквозь зубы:

– А у Авдотьи Бормотовой были?

– Были. Она гонит.

– Да, верно! Она гонит, – процедил Пак и, кажется, усмехнулся. Он надвинул на лоб шапку с кокардой и стал тереть ладонью стриженый затылок, словно старался его нагреть. – А у Кузнецовых были?

– Были. У них дедушка помирает…

– Да, верно. Дедушка заболел!

– А у тебя?

– У меня ребятишки.

– Сколько же? Не полна же изба?

– Полна.

– Ну, куда же нам? Устрой куда-нибудь. Мы согласны куда угодно.

– Ищите сами! – ответил Пак. – У меня нет.

Он куда-то пошел. Толпа, которой некуда было деваться, побрела за ним. Некоторые возмущались. Пак шел на ветер не застегнувшись, как пьяный рыбак в море.

Снег волнами бушевал вокруг него. Людям казалось, что метель разбивается о его высокую грудь и что идти за ним теплей.

Пак заглянул в зимовье Савоськи и спросил о чем-то на неизвестном языке.

– Мы его угостим! – сказал кто-то из толпы. – Как следует. Заплатим.

– Не надо ваше угощение! Я сам вас угощу! – сказал Савоська.

– Что же ты сразу не согласился, погнал нас по всей деревне, нам лучше и не надо, – сказал офицер.

– Я думал, может, где лучше найдется место, – ответил Савоська.

– Идите сюда! – крикнул военный в шинели своему отставшему товарищу. – Когда негде ночевать, то не до гигиены! И не до соблюдения правил вежливости! Пойдем, что же делать!

– Че тебе, спать негде? – спросил подошедшего Савоська.

– Да-а…

– Вот старое зимовье, никто не живет. Печку затопили, будет тепло.

– Отлично! Чего же лучше!

– Иди! – хлопнул Савоська по плечу барина в бобровой шапке. Савоська был нарочито груб и с удовольствием наблюдал, как эти сытые господа и барчата морщатся от неудовольствия, но все сносят.

Ямщики засмеялись и все вместе повалили в зимовье. Савоська зажег лампу.

Для проезжающих отвели места на нарах, а ямщики укладывали свою теплую одежду на полу. В зимовье было чисто, под потолком висели связки сушеных чебаков, несколько пластин юколы отличной, какие-то шкурки и пахло травой.

– Да тут отлично!

– Гут! – сказал немец.

На столе появилась водка, соленые огурцы и хлеб. Стали пить. С дороги всем было в охотку такое угощение. Савоська достал из-под потолка огромную пластину юколы и живо нарезал.

– Всегда тут у меня останавливаются! – сказал он, кивая на ямщиков.

– Неужели у вас нет приятелей в деревне? – обращаясь к ним же, спросил, снимая свою бобровую шапку, высокий петербуржец. – Ведь вы же все здешние?

– Как нет приятелей. Есть!

– Странная деревня. А что же вы сразу сюда не позвали?

На это никто из ямщиков не стал отвечать. Они рассуждали, как сам хозяин: приведи вас сюда сразу, вы бы нос отворотили. Мол, ни ужина горячего, ни горячей воды. А вот теперь походили по деревне и довольны. А то кричали бы: смеетесь над нами, подлецы!

– Ты что же, старик, здесь живешь? – спросил благовещенский торгаш.

– На этом зимовье? – нарочито ломая язык, переспросил Савоська.

– Да.

– Нет, у меня маленький дом есть. Я там живу.

Попивали водку. В зимовье стало жарко. Все разделись и стали укладываться. Кто-то из ямщиков уже сладко храпел. Савоська подвыпил и сказал благовещенцу, крепко взяв его за пуговицу:

– Знаешь, почему тут не пускают ночевать? Нет?

Все насторожились.

– Знаем! – сонно сказал кто-то из ямщиков. – Они не любят, когда им старое поминают.

– Ах, вот что? – воскликнул улегшийся было петербуржец. – Так это та самая деревня, где была республика?

– Конечно! Никто про это говорить не хочет. А кто придет, сразу спросит: «А правда, республика была?», «А где президент?», «А веди к нему ночевать!» И сразу идут к Егору Кузнецову. «Ты был президент». А че, ему приятно? Или сразу спросят: «А правда, из вашей деревни миллионер Иван Бердышов?» «Кто он? Немец? Татарин? Говорят, он гиляк, крестился, убил разбойника?» Разные такие глупости. Конечно, никто про эту республику рассказывать не хочет. Че про нее говорить. Егора чуть не убили, ему не потеха! Он и теперь нездоров… Была не здесь республика, а ниже есть речка Ух, теперь речка совсем обмелела и скоро ее не будет. И наш мужик ходил туда, нашел, понимаешь, самородки.

– Не-ет, не так, – перебил кто-то из угла. – Это я знаю, как было. Он не сам. Он играл в карты и проигрался… И тогда ему старик гиляк показал место, где когда-то мыли золото…

– Ну, тогда ты рассказывай! – обиженно сказал Савоська.

– Ты, дедка, не слушай его, говори…

Савоську еще долго просили. Он продолжал:

– Нашел, понимаешь, самородок, большой, в две детских головы! Я сам видел! И сразу туда пошел народ. Кузнецов был президент и Силин – атаман. Сразу написали прошение на высочайшее имя, государь дозволил мыть два года, за самородок писал благодарность и чтобы через три года прииск передать в кабинет, государственная земля. А потом передумали, и там теперь Бердышов. Он теперь богатый, у него свой банк, пароходы, торговля во всем мире!

– А где же дом Бердышова? Давно он от вас ушел?

Это как раз был тот вопрос, на который Савоська всегда отвечал с большим удовольствием. Поэтому он умолк и стал раскуривать погасшую трубку. Он долго сопел и тянул ее.

– Неужели Бердышов из этой деревни? – спросил петербуржец.

– Да. Вот это как раз его дом был! – сказал кто-то из темноты, видимо, пожилой человек.

– Вот это он правильно сказал, – кивнул трубкой в тот угол Савоська. – Это самый первый дом на Амуре. Самый первый русский, Ванька приехал. Женил на Анге, на гольдке, моей племяннице, от моего брата Григория. И вот на этом зимовье сами жили.

– А бывает он тут теперь?

– Как же! Обязательно бывает. Он не велит эту зимовьюшку ломать и велит печку топить и пускать ночевать, когда людям спать негде. Ево добрый…

Все отозвались неровным смешком.

– Тигр! – сказал старый ямщик.

– А тигр – ево добрый. Он сам первый не кидается. Ево сильный, ловкий. Когда тигр с медведем сражаются, кто победит?

– Тигр!

– Конечно, тигр.

– Нет. Конечно, сначала тигр. А медведь потерпит и поломает тигра. Тигр – ево добрый, сам человека не трогает. Красивый зверь. С бабой спал когда-нибудь на тигровой шкуре? Попробуй! Черта тебе!

– А у Бердышова тут любовница, говорят, была, и он уехал из-за нее.

– Это не знаю! – отвечал Савоська. – Я этим делом не заведую!

– А где теперь твоя племянница?

– В Петербурге, богатая барыня. Дочь Таня с золотой медалью гимназию кончила. Бердышов как раз тут жил. И потом приехали с Расеи переселенцы, церковь построили.

– А нашли того, кто хотел убить Кузнецова? – спросил голос из угла.

– Нашли.

– Кто же был?

– А Васька, сын Егора, его в ту же осень встретил в тайге. Хлысты в тайге жили. Отец и два сына. И Васька встретил парня в тайге, который стрелял Егора. Он и прежде тихо заходил на прииск, и терся, где китайцы и староверы, и слушал. Васька его спросил. Тот ответил: «Человек есть грязь, мерзость, чем больше людей убить, тем лучше. Надо чистых оставить, которые бога любят и правильно живут. А всех остальных убить не грех!» Так проповедуют. А он, Васька, не испугался и хорошо с ним поговорил. А Васька сам догадался, что это он. Спросил, ты стрелял. Тот ответил, я. Сказал – лгать не могу. Васька его отпустил. Но ружье отобрал… А тот отошел и из кустов стрелил Ваську из самоделки какой-то, видно, вроде пистолета. Васька его гнал долго по тайге. Но тогда прииск уже разогнали, у него жена молодая и красивая, молоденькая, и он вернулся. Егор самый хороший и пашню пахал, золото нашел сам, людям отдал, никто ему не показал. Он в карты не играет. Это дурак какой-то выдумал… Черта тебе!

– Ну, а вот эта красивая молодая женщина… Ты не стесняйся. Это ведь вот и есть вдова Ильи? Мы уже слышали. Что у нее за роман с Бердышовым?

– Какой роман! Нет ни черта. Мужа ее убили на прииске.

– Знали мы Илью! Гуляли вместе. Удалой был.

– Ево убили, а прииск взял Бердышов! Какой тут роман? Она ево близко не пускает…

Проезжающие теперь молчали. Разговор шел между местными людьми.

– Тебе, старик, сколько лет? Ты ведь уж давно живешь?

– Наверно, сто. Да, однако, сто.

– И сколько еще собираешься прожить?

– Лет пять еще надо. А че? Люди и до ста тридцать живут. Еще железную дорогу поеду посмотреть.

– И водку пьешь?

– Маленько пью. Я Невельского помню. Муравьева тоже. Ванька когда был бедный, его помню. Помню нойонов, мы как воевали с ним, я еще некрещеный был. Всю историю помню. Долго жить тоже худо, рассказываешь, а люди не верят, думают, им врешь. А че мне врать!

– А как Сашка Кузнецов у вас живет?

– Хорошо.

– И кореец Николай теперь староста?

– Да, он староста. Только они с Сашкой не ладят.

– А оба хорошие?

– Конечно, плохие, што ль? У нас ученых много. Катька все писала Наталье письма, просила третьего сына, Алешку, отпустить к ней во Владивосток, мол, отдам его в гимназию. И теперь он учится, будет образованный. Катька воспитывает. У Катьки свои дети тоже учатся. Не знаю где. Она приезжала, говорила старикам, сын будет капитаном.

– У них дом, што ль, во Владивостоке?

– Конечно. Когда Кузнецовы без дома жили? Хоть из чурбанов, да построят дом. Леса, што ли, у нас нет!

– Где он работает?

– Не знаю. На городе работает. Так один сын мужик, другой рабочий, а третий образованный.

– Все классы! – сказал петербуржец.

– Конечно. Казенная гимназия! А Катька открыла шляпную мастерскую. Нашла какую-то знакомую японку, и с ней работают. Она еще на прииске шляпки научилась делать.

– Тоже у них артель!

– Как же!

– А отец ее помер? Давно его не видно.

– Не-ет! Он не помер, он из школы ушел. Переехал на миссионерский стан к молодому попу. Тут жить ему нельзя, детей пугает, если пьет. Он сам не мог больше крепиться и ушел.

– А че попа, за что у вас побили?

– Не знаю че-то! А-а!.. Это Дунька-то, которая вас гнала? Это давно было, тот год еще, как убили Илью. Она к попу Алешке на исповедь пришла. Он ее исповедовал. В церкви был народ. Потом вдруг она его ка-ак хлестанет по роже, и все смотрят – он упал и головой ударился об икону и лежит не дышит на полу. Все замерли со страху. А она, понимаешь, сразу вышла из церкви, отпрягла коня из саней у Васьки Кузнецова, села верхом и с тех пор никогда в церковь не ходит. А поп Алешка очнулся и спрашивает: «Че-нибудь случилось?» Ему говорят – не знаем; наверно, тебя прихожанка саданула по морде, че ты ей сказал? Он будто еще не помнит. Притворяется. Ему говорит Петрован: «Ты, наверное, у нее попросил, она тебя и саданула».

Вся изба покатилась со смеху, и Савоська сам засмеялся.

– Нет, поп говорит, это она, наверно, ослышалась, ей показалось. Ну, мол, ни че… Ладно, мол. А что уж ладно! На глазу – фонарь!.. А у Ваньки Бердышова дочь образованная и красивая. Я ей послал копиури, чтобы помнила Амур! – сказал Савоська. – Она живет в Петербурге. Наверно, женилась уже…

– А эта Авдотья как живет? – спросил благовещенский коммерсант. – Такой товар, я думаю, долго не залежится.

– А че товар. Уже подъезжали.

– Ну и как?

Все пытливо стихли.

– Один ротмистр, как полетел с крыльца и прямо в сугроб. А другой был купец, тот ее все уговаривал, обещал большие деньги. Она его – в шею! Она работает как мужик. Охотиться умеет, может медведя убить! Лес рубит, дрова заготавливает! Рыбу ловит, парень у нее теперь уже большой, помогает ей. Она все сама умеет. Она как мужик… Баба – мужик!

– Но все же она не мужик, а баба. Что же она одна живет, когда столько мужиков вокруг, а женщин на Амуре не хватает…

– Иди попробуй! – сказал Савоська.

– И пойду! – без охоты отвечал голос.

– А Васькина баба ревнивая, жить здесь не захотела. Увезла отсюда мужа совсем.

– А что Сашка, сын Егоров?

– Он в тот же год заявился домой. Пришел пешком по льду. Холодно было, а он шел. Не виноват – освободили. Он – китаец, скрывает это. А че скрывать. Живет у себя за речкой. Он все бабу хотел свою зарезать, пугал ее, я, мол, тебе шею чики-чики. А в тюрьме насиделся и больше не пугает.

– Ты, поди, все врешь нам, а мы слушаем, – сказал кто-то.

– Что? Я вру? А хочешь, я тебя сейчас погоню на мороз? Иди! Пошел! – рассердился Савоська. Он живо перелез через печку и хватил кого-то за ворот шубы.

– Ты че, в уме? – испугался человек. – Я сплю, а ты меня хватаешь. Ночь еще.

Все захохотали, и сам Савоська затрясся от смеха.

– А то я ружье возьму и всех вас к чертям гоняю – посмейтесь еще, – сказал он, возвращаясь на место.

Чувствуя, что старик напился и на самом деле может наделать неприятностей, все утихли.

– Китаец пришел, замерз, жалко смотреть. Пешком шел! Ух, терпеливый. А другой китаец, как мороз – помрет…

Постепенно все уснули.

Теперь, казалось, Савоська говорил сам с собой. Он лежал и говорил то по-русски, то по-гольдски. Потом умолк. Он думал. Иван приезжал к Дуне, уговаривал ее не раз, но никогда не позволила она переступить ему порога своей избы. «Честная баба!» – думал Савоська. Ему хотелось еще сказать, что его внучка Татьяна закончила гимназию с золотой медалью. Григорий с медалью, и она тоже!

– А у меня ни черта никого не было и нет. Баба была молоденькая, ее убили! – Савоське хотелось еще говорить, но уже все спали, и печка гасла. Тихо стало в зимовье, и тихо было в морозную ночь на улице.

– Илья коней зверить любил, – послышался чей-то голос. Кто-то еще мучился, не спал. – Я один раз еду и что-то такое думаю, вдруг черный ком в снегу и вылетели два дракона. Я едва успел повернуть коня в снег. Илья, как бешеный, мчится на паре, тянет вожжи и сечет коней, и они идут стоймя на задних ногах, как драконы. Он их хлещет, а они вырваться не могут, хотят выпрыгнуть из упряжки, как взлететь. Я посмотрел – вожжи скреплены железом, на них все блестит. Я лег в сугроб, и конь мой чуть не сдох со страха. А он их режет бичом до крови. Сечь любил, любил коней и мучить их тоже любил! Видно, он уж тогда злился на кого-то, а сказать не мог.

– Он добрый был! – сказал Савоська. – Это он шутил или тебе показалось!

– Я потом сказал своему коню: вот, видишь, как у хороших-то хозяев!

– А правда, что у Авдотьи сын от Ивана растет? – спросил голос из угла.

– Однако, неправда.

– А походит.

– А че походит? Ванька сам мордой похож на покойного Илью. Они одинаковы.

– А говорят, она на прииск тот раз не доехала. От кого же тогда парень?

– Нет, она тот год доехала. Это она в первый год на прииске не была. Это Васька – беленький. Тоже у нее хороший парень – Павка. А эти все от Ильи. А люди чешут языки, не знают!

– Каждый что-нибудь придумывает, только бы болтать.

– А Иван, говорят, приезжал к ней и плакал.

– Плакал! – с возмущением сказал немец. Он проснулся и слушал разговор.

– Она его выгнала, говорят.

– Че, тигр не плачет, что ль? – сказал Савоська.

– Говорил, я сирота, – продолжал пожилой ямщик, – мол, у меня никого нет. Я всю жизнь люблю тебя. А почему он потом заболел?

– Это я не знаю! – ответил Савоська.

– Говорят, стреляли его у вас за Илью?

– Но знаю. Может, кто-то стрелил.

– Говорят, Петрован Кузнецов в него пулю всадил.

– Давай спать! – сказал Савоська.

Старый ямщик разговорился, сон его прошел, и он долго еще не мог успокоиться.

– А как Кузнецова вылечили? – спросил немец, решивший, что не надо продолжать неприятный для хозяина разговор.

– Пулю у него вырезали, – ответил Савоська. – Доктор военный приезжал из госпиталя по письму Максимова, вынул пулю. Человек поправился.

– Только правой рукой плохо володает.

– У него было воспаление. Стало гнить плечо, оказалось, пуля не простая, с крестиком.

– Вот же твари!

– Они не хотят, чтобы в тайге заводили грех. Они работники. А доктор спросил бабку, как она лечила. Она стала объяснять, что выгоняла пулю. Доктор долго с ней сидел и все писал, что она говорила. Потом сказал: «Бабка, ты – великий лекарь!» Так сказал! А еще знаешь, чехи сюда приезжали, выбирали места, хотели селиться. Но им тут не понравилось, места много. А немцам понравилось.

– Да, я слыхал, под Благовещенском, – сказал немец, – есть села немецких колонистов.

– Немцы тут сразу места взяли, – сказал ямщик.

– Теперь далеко ходить не велено, – сказал Савоська. – Кто надолго отлучается, того на подозрение. Народ приучают сидеть при завалинке, во дворе, на рыбалке. На пашне можешь находиться. На печи!

– Почему? Ямщичить тоже можно! Скачи от орла до орла!

– Нынче на большое расстояние не велят ходить. И много не думать!

Утром Савоська нажарил на всех рыбы. Появилась водка.

– Васька теперь во Владивостоке… Катька – хозяйка! – удивлялись ямщики.

– Шляпная мастерская, такой красивый шляпка делает! – сказал Пак, который зашел спросить, как людям спалось.

– Ну, надо идти запрягать! – поднялся долговязый ямщик.

– Сколько тебе с нас за ночлег и водку? – спросил петербуржец, надевая бобровую шапку. – Я за всех плачу. Вот тебе двадцать пять рублей… за рассказы…

– Ты че, богатый?

– Я? Да, я со средствами, живу не на жалованье.

– Я тоже богатый. Зять миллионер. У нас свои прииски! На двадцать пять рублей обратно, а то возьму дробовик и солью, понимаешь, тебя по заднице! Я че, за деньги, что ли, в зимовье пускаю. Это Ваньки первый дом…

– Ну, ладно, ты не обижайся. Спасибо тебе.

– Ни че! Ни че не стоит! Будете еще, заезжайте! Другой дом пойдете спать, когда пустят, про республику не спрашивайте.

Из-за леса слышны были удары колокола.

– Сегодня воскресенье, – сказал немец.

Дуня и Татьяна в бархатных шубках шли навстречу толпе, растянувшейся черным гуськом по узко протоптанной тропинке. Все стали кланяться им, некоторые снимали шапки и все сходили в снег с тропинки, уступая дорогу.

– Хороша!

– А вторая чья?

– Невестка бывшего президента!

– Была Авдотья веселая. Как муж погиб, замкнулась, как каменная! – говорил долговязый ямщик, проспавший весь вечер и не слыхавший рассказов Савоськи. – Свое отгуляла!

– Такая не устоит… Кого-нибудь да и пустит!

– Как знать! – сказал москвич в воротнике из выдр с черной щетиной на щеках. – Иван, наверно, надежды не теряет…

– Да уж куда им теперь, дурь-то разводить…

– Вот вы бы Катьку посмотрели. Вот стала барыня. Веселая такая. А свекровь и свекра уважает. Приедет и старается для них.

– Бог знает, чего только с людьми не случается, – сказал петербуржец, – а мы все думаем, какая скучная наша страна, какой однообразный в ней, неразвитый народ…

– Это вы, господа, в Петербурге только так думаете, – возразил молодой офицер.

Весной, когда не стало сугробов, казалось, что заборы в Уральском стали выше, черней и неприступней. Потемнели плахи за долгие годы. Построились шатровые ворота, а у домов появились резные наличники, раскрашенные белой краской. На подоконниках в горшках цвели круглый год цветы. У изб появились застекленные террасы, и новые дома строились в пять, семь и девять комнат.

Егор шел за своим плугом, запряженным парой лошадей.

Петрован смотрел, как пашет отец, и думал, что как он приноровился все делать больной рукой.

Отец еще пахал… Но уж дошла к Амуру железная дорога. Огромная дорога через всю Сибирь дошла к верховьям реки. Люди теперь проедут сюда за две недели, а не за два года. Купцы с каждым годом покупают все больше рыбы.

– Молодые мужики повсюду бросают пашни, – сказал Петрован отцу, возвращаясь домой.

Егор похоронил зимой своего отца. Могила дедушки Кондрата на высоком холме, откуда виден Амур во всю ширь, его протоки, озера и острова.

Умер дед, и, кажется, уходила старая жизнь.

– Будем и мы покупать хлеб! – ответил Егор. – А жалко… Хлеб здесь родится хороший.

– Амур будет нашей пашней, – сказал сын.

– Амур наш батюшка, – ответил Егор, – он прокормит!

Сегодня у Егора целый род собрался под крышей. Пришел Петрован с женой и с детьми. Все уселись в большой старой избе за длинным столом. Наталья подала огромный чугун со щами. Приехал Федосеич. Тут же Федор с Татьяной и детьми. Приемный сынок, взятый на прииске, подрастал. Черные его глаза ласково смотрят на Егора.

От Сашки, приемного сына, внук – вылитый китаец, пришел за букварем. С осени пойдет в школу. Сашка учит его разбирать русские буквы.

Верхом на лошади прискакала Дуняша. Она спрыгнула и вошла в избу.

– Кушать с нами! – пригласила ее Наталья.

Егор думал, что бредет, наверно, Васька где-то по берегу океана, бьет шурфы, ищет золото, серебро, железо, уголь. Теперь он много зарабатывает. Приезжал домой. Он любит пройтись с плугом. Катька от ревности страдала, не могла жить тут. Федосеич ее уговаривал, но она бросила отца, Василий бросил старый дом, родителей, и уехали в город.

Пашни парили, свежие, влажные пласты их открылись солнцу.

Когда-то дедушка Кондрат шел по полю с лукошком и читал:

«Батюшка, Никола-угодник, помоги семена в землю бросать! Борис и Глеб, уроди хлеб!»

Егор крикнул на лошадей, и они потащили за собой американскую новенькую простую сеялку.

На реке загудел буксирный пароход, он тянул за собой баржу с переселенцами. Беднота все шла и шла из Расеи.

С любопытством смотрели сейчас оттуда на прибрежные пашни. Переселенцы пришли по железной дороге в верховья реки.

Егор знал, что городским пассажирам, ездившим мимо Уральского на больших пароходах, селение это всегда казалось глухим и скучным. Им казалось, что ничего значительного тут не могло никогда происходить.

Егор сам видел, что жизнь здесь словно притихла, ее приглушили. Но он знал, что это только на время утихли люди. Он ждал, что еще спохватятся они. Он верил в это и смолоду, и теперь. Сделать все можно, все в людских силах, он и сам многое сделал, и другие на его глазах люди стремятся к лучшему и ничего не боятся. Хотелось бы ему дожить до новой поры!