Как ни жесток был Никита, но и он просветлел, завидев зелень родного Утеса и убранные пашни. Семья у Никиты большая.

Отец с ума сходит от жадности к золоту, а сын к этому делу не пристрастился. Он – старательный, хотя еще и неумелый хозяин. Одна из дочерей уже старая дева, скоро девятнадцать лет, а все не замужем. Жена и девки управляются с хозяйством лучше мужиков. Не пьют, не шляются.

По семье Никита не так соскучился, как по дому. Жена приезжала к нему за лето дважды: после покоса и после уборки. С докладом, как и что, за советом, чинить и стирать и поглядеть…

Ливни отлили, наступила наконец сухая осень. Глаз радуется, глядя на свои пашни, хотя и убранные. Никита не бродяга, не голь перекатная, всегда будет чем прожить!

«Неудача, и бог с ней!» – решил Никита. Спирька растревожил его своими разговорами. Артель была недовольна. Силой взять, отбить хороший участок у соседей не удалось. Никита втянулся в ссоры. Кажется, что зря его обидели, плохие люди – развернуться не дали. Нет на свете справедливости! Однако Никита сказал, что еще вернется. Он сейчас чувствовал, что его запугали. На всякий случай он застолбил хороший участок, но полиция у Силина все пронюхала.

Никита вспомнил, как один мужик обрадовался прежде времени, что приехал домой, ему вот так же оставалось перевалить Амур. Он у рыбаков выпил. И не доехал, только порадовался! Рыбаки потом его нашли.

Никита Жеребцов перекрестился, стал налегать на весла и больше уже не оглядывался.

Он перевалил реку, поравнялся со своими пашнями, обошел мыс Камень и увидал опять эти же пашни с другой стороны.

Вдруг он услыхал пыхтение и свист, оглянулся и увидел, что под желтыми утесами, как раз под его домом, торчавшим белой крышей из яркой садовой зелени, стоит низкий плоский пароход с большой трубой и как бы опухшими боками. За ним видна не то баржа, не то халка. На берегу много людей в шинелях или в белых рубахах.

На песке стояло черное чудовище с трубой.

«Локомобиль! Боже ты мой! Какой срам! – подумал Никита. – Куда я теперь с ним!» Никита узнал быстроходный казенный пароход из Николаевска. На нем обычно ездило военное и портовое начальство. Он заметил, что наверху ходят люди в мундирах со сверкающими пуговицами. «Полиция? – подумал он со страхом. – А может, к лучшему… Теперь мне можно не бояться! Полиция и солдаты! Зачем столько полиции? Неужели из-за локомобиля?»

Никита все же решил, что не вовремя принесло его домой. Он хотел поворотить, но с парохода дали несколько коротких гудков: «Не смей!» Оттуда следили.

Никита сделал вид, что ничего не слышит. Со злом вытащил лодку на камни, выскочил на скалу, споткнулся, больно ударившись бедром.

Никита подумал, что перед отъездом с прииска надо было проверить свои столбы выше Сивой поляны. Он столбил не одно место. На карауле Никита узнал от Гаврюшки, что теперь многие разъезжались по домам. Почему Голованов скрылся? Неужели чуял? Никита искал его перед отъездом, но Гаврюшка говорит, что даже его не видал.

Наперерез Никите вышел полицейский небольшого роста, смуглый и улыбающийся. Даже страшно было видеть гиляка с неласковой улыбкой при таком мундире. Никита узнал Ибалку.

– Пойдем ко мне! – позвал его Никита.

– Не-ет! – ответил Ибалка. – А ты с прииска? – как бы невзначай быстро спросил гиляк.

«Что тут ответишь? Врать же не будешь!» – Никита и не ответил. И пошел, кляня себя. Хоть и свой человек гиляк, а все полицейская душа, тварь насквозь, иначе бы не взяли бы Ибалку. «Сразу меня поймал!»

Никита вошел в свой двор. Солдаты жгли костер. Двое сидели на бревне и никакого внимания не обратили на хозяина. Тут же какие-то рабочие в ичигах и длинных рубахах что-то носили. В полутемном проходе, разделявшем кухню старой избы от новой, сытый солдат с наеденной рожей, видно, чей-то денщик, заступил дорогу старшой Никитиной дочери. Она перешагнуть не могла через его погу и словно вжалась в стенку. Денщик опешил, завидя хозяина. Отдал честь. Дочь как ветром снесло.

В горнице обедали Оломов, Телятев и с ними молоденький пехотный офицер. Фуражки их висели чуть ли не под иконами.

Никита подумал и кинулся в ноги. Некоторое время стояла тишина, потом слышно было, как постучали ложкой.

– А ну, встань! – строго сказал Телятев своим приятным тенорком.

– Встань, да и рассказывай, братец! – сказал Оломов.

«Долгонько меня в ногах заставили валяться! – подумал Никита. – А мое жрут!»

Телятев встал и прошелся по комнате бойко, петушась, словно намереваясь расклевать. У него вялое и бесцветное лицо.

Оломов что-то бурчал, как бы изображая из себя зверя или машину. Телятев еще разок повернулся на каблуках и опять ушел на лавку.

Никита, только глянув на начальство, заметил своим мужицким хозяйственным взглядом, что они тут веселые и живут в свое удовольствие. Едут на разгон, что же не радоваться!

– Мой прииск заняли хищники! – заговорил Никита. – Я открыл прииск-то. Хотел заявку делать, а захватили другие.

– Почему же этот прииск стал твой? – спросил Телятев. Он сидел под полицейскими фуражками на бревенчатой стене.

Полина, красивая девушка пятнадцати лет, подавала кушанья, бегая через обширную горницу по крашеному полу.

– Там, говорят, смута, разврат, пьянство? – загудел' Оломов.

Пехотный попялил зенки на Полину.

– Почему же этот прииск стал вдруг твой? – повторил Телятев.

– Я открыл! – сказал Жеребцов с таким видом, словно это всем давно известно. – Средства имею сделать заявку. Я даже бутылку там закопал с бумагой, засечки сделал на лесинах и столбы поставил. Вон локомобиль заказал…

– Ага! Так, значит, это твой! Что же у тебя дома не знали этого? Никто не признавался, чей это локомобиль.

– Да я и не говорил никому, сам не верил, получится ли…

– Садитесь, хозяин, к столу! – сказал Оломов. – Мы – ваши гости, уж не обессудьте нас.

– Да что уж это… Да я…

Полина давно отцу накрыла. Он неловко присел на табурет. Пехотный цвел, Полина с ним опять переглянулась. Никита хлебал жадно.

– Что же за артель? – спросил Оломов, когда обед закончился.

Никита начал сбивчиво врать. Но, как назло, сразу чего надо не придумаешь.

– Ты не знаешь ли на прииске какого-нибудь бывшего чиновника на пенсии или разжалованного? – спрашивал Оломов.

– Был один, по прозвищу Советник!

– Советник? – воскликнул Оломов.

Телятев получил еще в городе анонимный донос. Автор подписался неразборчиво. Написано было грамотно. Приискатели обвинялись в противозаконной политической агитации. Автор сообщал, что среди крестьян ведут пропаганду анархисты.

– Ты знаешь этого Советника?

– Да, видел раз, может, и не узнаю.

– Пойдешь проводником! – сказал Телятев. – Говорят, туда почти невозможно подняться на лодках?

– Да их можно и голодом выморить, – сказал ему Никита.

– Нет, у них есть запасы. Мы все знаем. Их голодом не выморишь.

– У них амбары там стоят, – сказал Оломов.

Пехотный офицер полагал, что надо разведать все подробно, и попросил начертить ему план прииска.

Пришел Ибалка. Откозырял, щелкнул каблуками и доложил, что гольд явился. Вошел Денгура.

– Где ты был?

– В гости к соседям ездил, – ответил Денгура.

Когда Денгура приехал в Николаевск, явился к Телятеву, привез ему подарки. Поднявшись с кресла после разговора и как бы собираясь уходить, он, озираясь по сторонам, сообщил, что был на речке, на прииске и что там худо…

– Что же там такое?

– Там революция! – сказал Денгура.

– Какая революция? – как на пружине подскочил Телятев.

– Еще царя один раз хотят убить!

– Откуда ты это взял? Да ты что?

Телятев знал Денгуру, как почтенного и богатого деревенского торговца.

– А че я! Я не знаю откуда! Я не исправник! Все знают! Я сейчас хоть в Петербург поеду и скажу: «Политичка!» Революция знают, а никто не глядит… Моя русский начальника шибко любит! – вдруг ласково и кротко добавил Денгура нараспев: – Моя государя императора, – тут старик сложил молитвенно обе руки и поднял взор на огромный во весь рост портрет Александра Третьего, – моя царин любит, подарки хочет ему таскать…

«Я им, мерзавцам, покажу! Неужели?» – подумал тогда Телятев. Разговор этот происходил две недели назад в Николаевске. Телятев тогда только что получил известие, что Оломов выехал. Из Хабаровки то и дело шли телеграммы.

– Уй, ну как ты не боялся, – говорила мужу косая Исенка, глядя на губернаторский двухэтажный дом со шпилем и флагом, сверкавший верхним рядом стекол, поверх множества прибрежных халуп и землянок.

Муж и жена расположились на берегу у знакомого богатого гиляка, жившего в городе.

– Русский начальник или маньчжурский начальник – разницы нет! – поучительно говорил жене Денгура. – Каждый любит, когда хорошо обходишься.

– А ты знаешь, как с русским начальником обходиться?

– Все равно! Одинаково! Это все понимают.

Жена сопровождала Денгуру в Николаевск из Мылки, она взяла с собой запасы лучшей юколы, сушеных чебаков, масла, консервов.

– Скоро на Ух поедем, – говорил Денгура, – всех будем там разгонять. Меня сегодня высшее начальство хвалило.

Старик повеселел. Он ходил не сгибаясь, как в былые годы.

– Погоди, я еще сам большой начальник буду, – хвастался он. – Я власть люблю и начальникам нравлюсь всем, так хорошо буду жить!

– Это мне скажи спасибо, – говорила Исенка, – если бы не я, ты бы все сидел в Мылках.

– Я своим умом живу, – отозвался старик.

– Когда я тебе парня родила, ты повеселел. Сразу стал ездить, искать начальников, кому служить лучше. Молодой сразу стал, – смеясь сказала жена.

Денгура сам удивлялся себе. Ему было давно за семьдесят. Он чувствовал себя бодро. Жена его рожала детей. Правда, в кишках его обитало множество разных червей. Денгура был худ и сух, но зато деятелен, и только изредка стреляло ему в спину и болел живот, а больше он не чувствовал никаких немочей.

«Нет, я не похож на своих сородичей. Они все дохлые, а я какой здоровый и высокий. Конечно, я особенный человек, не такой, как все», – думал он, с жадностью хватая и разрывая зубами вареное собачье мясо, которое прислал ему в подарок гиляк-торговец.

Жеребцов выскочил во двор как ошпаренный. Лицо его было красно и борода всклокочена. Завтра с гольдами и полицейским-гиляком Ибалкой, который родом из здешних. мест, ему предстояло вести отряд на прииск. «В компанию я попал!» – подумал Никита.

Похоже было, что прииск хотел захватить кто-то другой. Впотьмах на желтых песках, как огромная черепаха с поднятой головой, чернел локомобиль.