Почта приехала. Пассажиры просили ехать дальше, обещали приплату. Вызвался Илья. Он сказал жене, что, по всем приметам, пурга не разыграется. – Дай мне свои штаны, – сказала Дуня. – Я пойду за тебя в лес, как только погода установится.
Илья отдал жене ватные штаны. Илья укатил с колокольцами, повел весь караван верхом на гусевике. С ним Васька Кузнецов и другие ямщики, шесть кошевок с почтой и пассажирами. Илья среди торосов дорогу знает, как волк. Проезжающие ему хорошо платят и угощают вином, очень нравится им, как Илья ямщичит. Только песен не поет. Ему скажут – спой, он смолчит или ответит: «Тут не Расея!» Возвращаясь, деньги отдает Дуне, когда в доме нет никого. А Дуня нарочно потом побренчит при старухах монетками. Илья вырос в семье, в хозяйстве которой была единственная лошадь. Теперь у Ильи есть жеребец, томской, сибирской породы, с длинными ногами, и еще два мерина – гнедой и буланый. Есть мелкие коняги, мохнатые казачьи забайкалки, выносливые, сами себе могут корм добывать под снегом, как олени. Однажды Дуня похвасталась отцу мужниным табуном. Спирька Шишкин ответил ей: – Ты сама – кровная лошадь, породистая девка была. Ох… Илья был охотник хороший… Я его любил. Удал! А женился и на охоту не идет! Много у вас дела дома! … Тереха болел не первый день. Дуня поехала в тайгу с Пахомом и с парнями. Она умела рубить лес, знала, как свалить лучше лесину, куда ее положить вершиной. В полушубке, в длинной теплой шерстяной юбке и зимних штанах под ней, согнувшись, с топором за поясом бредет Дуня по снегу. Куры в такой мороз сидят в избе в небольшой клетке, помет чистишь за день не раз. А то в кухне засмердит. На другой день ударил такой мороз, что мужики не поехали в лес, напились пьяные, проиграли до вечера в карты. Опять с ведрами, с подойниками, с отрубями возится Дуняша. Вымя надо обмыть, вытереть, выдоить. Вечером коровам нужен теплый корм. Ночью, когда пожалеешь своих ребятишек, то пожалеешь и себя. Семка кричит, не спит. – Черт ты! – не вытерпит мать. – Будешь спать? Выброшу собакам! Илья вернулся с низовой почтой. Набитый деньгами кошелек отдал Дуне. – Это тебе, чтобы зря не бренчала! – Где же ты такой кошелек купил? – Везли генерала с генеральшей. Она чуть не влюбилась в Ваську… А мне заплатили… Кошелок на свои деньги взял у торговцев… А Васька книг купил. Сходи к имя. Васька в своей кошевке генерала вез. С генеральшей, с молодой! А мне купец попался и все угощал вином. Дуне негде поговорить наедине с мужем. Кругом толкутся. Илью нельзя отзывать, он не пойдет, еще и удивится, зачем, мол, зовешь, толкуй тут… – Нет, – сказала Дуня ночью, в постели, отстраняясь от мужа. Она стала тихо, но бурно жаловаться. «Ночная кукушка дневную перекукует!» – думала Аксинья, не слыша ее слов, но догадываясь, что за пологом на нее с золовкой льется река зла. – Вот уж врет, вот уж врет! – не выдержав, заворчала мать в потемках. – А как гусевик, не хромал? – спросил с печи Пахом. – Нет, – небрежно ответил сын. – Я говорил, что припадает… Хорек его покусал… – Я ли не работница… У меня ли не руки, – лился чуть слышный шепот прямо в ухо Илье, даже щекотно ему. – Нам ли не жить? А все нам заступлено. Уйдем, давай заживем сами, детям порадуемся и жизни. И друг друга мы не видим, не говорим… Без позволения не живем, шагу не ступим. Хорошо делаешь – им боязно, что я одолею, все возьму себе. Плохо – как на ленивую батрачку смотрят. Я не угожу никак, и не буду! Ильюшечка, милый… – Что уж это, как не стыдно! – ворчит Арина, хотя и она ни слова не разобрала. И Пахом ничего не разобрал. – Нет, это она правильно! – изрекает он. – Лес рубить не женское дело. – Тогда уж и жить бабам надо, как мужики! – склабится во тьме Тереха. Илья силится, думает, как быть. Переменить жизнь? Отца-мать не переспоришь. Он непривычен спорить. – А все-таки разделимся! – сказала Дуня утром свекрови. И она почувствовала, что стрела попала в цель. «Слово не стрела, а хуже стрелы!» Выражение самодовольства явилось на ее сильном лице. Аксинью взорвало. – Ссоришь нас с сыном? – Чем я вам не потрафляю? Тем временем Пахом заметил, что у новой кошевки оглобля напрочь вырвана. – Ах ты, зараза! – раздался надтреснутый голос во дворе. Илья получил кнутовищем по затылку. Выбежала Дуня. – За что, тятенька! Он ли на вас не робит? Как вы смеете! Дуня тронула мужа за рукав, но тот вырвался. Илья наладил кошевку, почистил коней и явился в избу. Он опять сел, раскинув ноги. Потом, ни слова не сказав отцу, ушел, запряг коней и умчался. Он вернулся поздно ночью пьяный. «Этого не хватало!» – подумала Дуня и ушла спать к детям. Наутро Пахом сильно задумался. – Что мне побои-то сносить! – заявил ему Илья. Ночью, пьяный, он ударился лбом о ворота. … Егор давно советовал Пахому отделить молодых. Сам он отделил брата, и тот жил с Татьяной хорошо и тихо. – Но как же делиться? У вас ничего нет, – сказал Пахом. – Кони твои! – обратилась Дуня к мужу. «Что же, как цыгане на конях будем ездить?» – подумал Илья и ухмыльнулся. А на душе скребло, хоть плачь. – Заработаем и отделимся, – стояла на своем невестка. – Да как же мы с Терехой жизнь живем и не делимся… – Да, уж пропустил я время! – с тяжелым вздохом сказал Тереха. – А то надо бы было… Это… То есть… Он уже лет двадцать сетовал в душе, что вовремя не отделился. Брат крутой, строгий. Он командовал Терехой, как солдатом. А Пахому казалось, что Тереха им пригрет, и в правах с ним равен и что им обоим живется одинаково и очень хорошо. Тереха тяготился, но терпел, опасался, что не сумеет жить сам. Он смолоду жил умом отца, а теперь привык жить по указке брата и согласен был впредь терпеть, лишь бы не брать на себя заботы, не думать о делах. Но и он недоволен, что Пахом на новом месте больно держится старины, уж очень он обычаю покорен. Многие думы ложились у Терехи в голове, совсем не как у брата. Терехе нравилось новое, а Пахому – старое. Тереха подавлял в себе все свои желания потому, что боялся разлада. Вся семья перессорилась в этот день. Все остались в обиде друг на друга. – Илья! А Илья! Ну, что ты молчишь?.. Смотри, Илья, – вспыхнула Дуняша, оставшись с мужем наедине, – я тебя погублю, ей-богу погублю, если будешь молчать. Илья ухмыльнулся. Приехал Митька Овчинников и подбивал его ехать в кабак, «под елку». Илье надоели домашние споры и раздоры. Угрозу жены он не принял к сердцу. Она ли не заступник его, не первый ли ему друг, холит его, нежит! «Любит, как же погубит меня?» – додумал он и опять ухмыльнулся.
Аксинья пришла и сказала Дуне: – Мы старые, уходить от нас нельзя… Прости нас! Молодая женщина потемнела лицом. Такая покорность и доброта свекрови были хуже зла. Она знала, что не смеет не жалеть стариков. – Че же делать? – сказал Илья. – Делиться надо! – ответила Дуня. На это у Ильи не было ни душевных сил, ни решимости. Он пожал плечами. – Илья! Заклинаю тебя! Смотри! Я не шучу… … На ямщиковой попойке у китайца в лавке Митька Овчинников спросил Илью: – Что ты последнее время нос повесил? – Дома нелады, – признался пьяный Илья, – у баб грызня. – Стоит ли из-за этого! – Митька засмеялся, а Илья совсем понурился. У Митьки дело не ладилось с Настасьей Кузнецовой. Он подозревал, что она не зря всегда ждала прихода «Ермака». Там, как он слыхал, есть один пропойца и прохвост, а Настя его жалеет. – На золото я не пойду, – рассуждал Митька. – У нас все с ума сошли, отец ждет весны. Бабы жадничают. А я не ходил и не пойду. С Амура – никуда! И ты – плюнь на баб! «Как же плюнуть!» – думал Илья. – Бабы всегда грызутся. Что ты так удивляешься! Да Авдотья сама от семи собак отгрызётся. А ты так и будешь жалеть то мать, то ее… Бабы, они бабы и есть! Сплетки сплетают! А тебе-то что? Да пусть хоть дерутся! Илья подумал, что, пожалуй, на самом деле не стоит так убиваться из-за бабьих ссор. «Жалко, конечно, Дуню. Ну и что? Разве ей плохо? Разве мы не вместе всегда, разве она не любит меня? Дети у нас теперь здоровы!» Илья решил, что нечего дома давать потачки, надо быть мужиком. «А я сам как баба, только и боюсь. Мать да жену!» – Жена есть жена! – сказал пожилой ямщик. – Люби ее, как душу, тряси, как грушу! – В тайге груши дикие, – отвечал Илья. – Их другой раз как ни тряси – толку нет. – А на старых местах хороши груши, – сказал старик, – мягки и сладки. – Так и ждут, кто сорвет, – добавил Митька. Илью вдруг разобрала жгучая тоска и потянуло его домой. Больше не хотелось пить и разговаривать с Митькой. Илья недобро уставился. Подумал, что надо при удобном случае стукнуть его, заразу, за все. «Может, он и прав, но ловко бы двинуть его, чтобы сопло закровило». Илья только не мог придумать, к чему придраться.
|