«В исходе 11 часа свезли с корвета „Оливуца“ ратификацию японских трактатов, причем салютовали 13 выстрелами.

В 1/2 1 часа в момент размена ратификаций на берегу подняли на мачте русский и японский национальные флаги, с корабля салютовано 21 выстрелом.

В 1/2 3 часа прибыли на шхуну вице-губернатор города Вакано Меосиро и командир шхуны – офицер Уэкава Деничиро, которым, по приказанию кап. I ранга Посьета, сдана шхуна.

В 5 часу прибыла японская команда на шхуну.

В 6 часов по спуске флага командир шхуны лейтенант 23 флотского экипажа Колокольцов, 4-го флотского экипажа мичман Казин и нижние чины – 1 фельдшер, 2 квартирмейстера и 16 рядовых – перешли на корвет «Оливуца».

Так записал командир шхуны лейтенант Колокольцов в шканечном журнале шхуны «Хода» за 25 ноября 1856 года.

Харрис записал в дневнике: «...Мне доставили корову, и пожилая японка доит ее после нескольких преподанных мной уроков. Вчера и сегодня я с молоком и чувствую себя гораздо лучше. Показывал японцам, как пьется молоко, и объяснил, какие молочные продукты из него вырабатываются. Они были поражены и сказали, что это для них целое открытие, что я первый в истории Японии знакомлю их с пользой молока и мои уроки не забудутся никогда, вечно будут помниться, пока сохранится любовь к Америке».

Харрис велел приготовить тогу посланника, желая сделать сегодня официальный прием.

...Римский-Корсаков искренне рад. Постоянно встречаешься, и невольно является дружеское расположение.

У Харриса пухлое, мягкое лицо с высоким лбом, с пышными, словно взбитыми усами и бакенбардами, придающими ему выражение сытости и довольства. Персона солидная, ничего не скажешь! Но и остер, умен, да и дело знает. Пухленький подбородок, красивые маленькие губы и гордый взгляд. До старости миловиден и, конечно, заботится о себе весьма. Про таких, как он, провинциальные дамы у нас говорят: «душка», «пумпончик», «котик». Он и есть котик. Но не котик, а сытый кот, котище, довольный собой, раскормленный, у него сладкий взгляд. И эти щеки в пышных, словно взбитых бакенбардах что-то уж очень знакомое по нашим министерствам.

Откуда он выброшен сюда, из каких недр, таящих многочисленные компании прожигателей жизни? Сам говорит, что из Европы в Америку и обратно переплывал Атлантический океан много раз, жил в Англии и Франции.

Выражение лица его часто меняется. Он вдруг бывает обидчив и тогда словно хочет сказать: «Что? Как это вы обо мне понимаете, па-азвольте?» Глаза принимают злое выражение. Начинает нервно, брюзжа, но не теряя важности, доказывать, что-то, вроде того, что он посланник, а не консул, но что японские крючкотворы стоят на букве, уверяют, что по договору, заключенному Перри, обязались принимать только консулов, а не послов. Но обычно Харрис приветлив и любезничает, любит кутежи, смех, анекдоты, а тучная осанистая фигура трясется от восторга и самодовольства. При этом он все слышит и замечает, и, когда надо, они с Посьетом умеют сообщать друг другу что-то важное. Харрис бывает так мил, весел, радушен, что веришь, что он в Париже в самых дорогих ресторанах ходил в таком же расположении духа, в тоге посланника, от столика к столику, обнимая и целуя женщин и приводя в восторг публику.

Все бумаги были составлены и переданы друг другу. Письма написаны. Все проверено, и обо всем уговорились. Посьет сказал, что сегодня японцы прислали на корвет еще восемь ящиков подарков для Петербурга.

На прощанье Таунсенд Харрис сказал Воину Андреевичу:

– Так дайте мне слово не стать в Макао моим соперником, мой good-looking captain? Ха-ха-ха-ха-ха!.. Только при этом условии я даю вам мои наилучшие рекомендации.

Жали руки и обнимались.

– А вы со своим консулом в Хакодате оберегайте остров Хоккайдо от диких претензий гонконгских агрессоров! – говорил американец Посьету и попросил позволения на прощание поцеловать его.

Вечером Римский-Корсаков проверял записи в своем журнале, как в дар переданы орудия погибшего фрегата «Диана» японскому правительству.

«...Из них весной прошлого года шесть пушек взяли на шхуну «Хэда», когда она уходила из Японии на Камчатку. Вся остальная артиллерия сложена была рядами близ берега реки. Выстроены два караула, наш и японский. При передаче сказали несколько торжественных слов, подняли на мачтах флаги: наш и японский.

Пушки теперь принадлежат Японии. Они понимают, что орудия не новейшие, но еще не снятые с вооружения на всех западных флотах. Им все хорошо известно. Они очень нужны им».

Утро. Ветер свежий, с сильными порывами, малооблачно. Температура +10. На рейде рядом с «Оливуцей» японские военные корабли: «Хэда» и «Камидзаваката». В начале девятого часа поднят якорь, и на буксире японских лодок корвет стал выходить из бухты Симода.

Александр Колокольцов теперь уже не командует судном. Смотрит на знакомую крышу храма Гекусенди, как при свежем ветре с моря на ней заполаскивало огромное звездное полотнище. Опять думалось, что он не командир шхуны, оставил тут «Хэду», которую любил, которую строил, и вообще простился со всем и всеми навеки, навсегда...

...По раздумью, на досуге, Накамура глубоко опечалился. «С американцами будет еще хуже, чем с русскими. Неужели нам со временем придется готовиться к беспощадной войне с Россией, если даже этого не хотим? Опять учить детей бесстрашию, заставлять мальчиков смотреть на казни, а потом дома давать им вишневый густой напиток цвета крови, чтобы не боялись убивать и рубить головы. Трудно будет внушить японцам, что Путятин и Яся были ему врагами! Но ведь это знают лишь в Хэде и Симоде. Ну, может быть, еще узнают через Нарояма и Матсузаки, в Хэду Посьет пешком ходил через горы вместе с Харрисом. Посьет показал американцу корову, которую доили матросы Путятина. Знают в соседних селениях. А вся огромная Япония не знает! Ее нельзя превратить во французскую армию, которая сражается под Малаховым за Англию. Посьет и американец хотели посмотреть доки в Хэде, но их отвлекли...»

Мориама Эйноске стал сам американцем. Он согласен с правительством: будущее Японии в дружбе с Америкой. Действовать как американцы! Жить сытно, красиво. Но американцы имеют рабов – негров, как рабочий скот. И русские еще хуже, держат в рабстве свой народ. А сами у нас такие хорошие! Американцы достигают прогресса, уничтожая китайцев! Это деловое развитие – уничтожить народ, который жил прежде на хорошей земле. Если не уничтожать людей, то и нет прогресса! Так уверяет Мориама. Вот что думает японец, познакомившийся с западными представлениями!

Мориама явился и доложил, что Харрис опять требует себе в жены девушку Кити из бедной семьи. Он ее видел два раза. Он пьет молоко и от этого чувствует себя опять молодым, крепче. Она была неосторожна, улыбнулась ему в ответ на его улыбку. Теперь он требует – дайте мне Кити!

– Это мое право! – кричал Харрис, расхаживая по террасе храма Гекусенди. Чиновники города Симода слушали его почтительно. – Посьет мне все открыл!

«Но Посьет никогда и ничего не говорил прямо, – подумал молодой Хьюскен, переводя требования консула, – хотя коммодор нечисто говорил о женщинах».

– Я еще исправлю договор Перри! Я дополню его особым соглашением!

– У нее есть жених! – возразил сельский голова Иохэй.

– Пусть! Какое мне дело? Для Америки все можно!

– Она очень бедна, но нужно согласие матери.

– Тем более если бедна, то легко ее заставить. Это будет благотворительность.

Долго шли споры. Поговорив между собой, японцы решили уступить. За счет городского управления девушку одели почище. Ее жениху, плотнику, полицейские сказали, чтобы не смел подходить к невесте и забыл про нее.

Кити стали звать Окити. В паланкине ее отнесли в храм Гекусенди.

«Она! Она моя! – Харрис был в восторге. – Как рабыня!» Он поторопился это доказать... Вперед, Америка! Жених у нее плотник? Нищий мальчик? Не он ли в числе хэдских плотников строил шхуну Колокольцова? Ах, говорят, что во время цунами Окити унесла свою мать на спине в горы, чтобы спасти от гибели. Но зато у нее будут деньги! Ей не придется делать тяжелую работу.

– Ты полюбишь меня? Да? Деньги? Любовь? Я?

– Да, да! – с покорной улыбкой отвечала Окити и кланялась.

«Чем я сейчас занимаюсь? Я не только консул Америки, но и представитель Парижа, где я смолоду, еще имея торговый дом, бывал часто и там же лечился. И теперь можно проверить, здоров ли. Поэтому у меня нет семьи и детей».

Через два дня Окити уходила, почтительно кланяясь. Ей от городского управления подан паланкин. Чиновники немедленно послали за доктором.

Харрис козырем ходил по террасе.

– Америка – богатая и сильная. Не такая богатая, как Англия, но будет еще богаче, – твердил Харрис, беседуя с Накамурой в Управлении. – И что вы? Что Россия? Вы видели, как они испугались. Я потребовал с них шлюпку – и сразу отдали.

«Американцы когда-нибудь на всей Японии оставят такие же ссадины и царапины, как на теле Окити», – печально думал Накамура, узнав от врача нездоровье девушки.

– Заходите, Эйноске-сан, заходите, заходите. Всегда рады вас видеть!

Эйноске теперь в чине. Он один из важных мецке^[79]. Старый переводчик, похожий на боксера, смолоду участник пыток европейцев, попадавших в Японию. Теперь Мориама Эйноске любит виски. Пришедшие с ним городские чиновники сегодня принимают благодарность от Харриса.

^[79] Полицейский наблюдатель.

– Вы знаете, я вспомнил, – заговорил Мориама, – что русские, когда жили здесь, то пекли хлеб. Вы могли бы делать то же сами. Вам надо постараться, мистер Харрис, и научить Японию употреблять хлеб. Вы могли бы этим прославиться.

Мориама свободно говорит по-английски.

– Я не пеку хлеб.

– Но у вас на кухне китайцы делают западные булки, сладкие и... и... наверно, кислые, как русские тоже...

– Да, да! И кислые!

– Мы полюбили Америку! – говорил пришедший с переводчиком сельский староста Хамада Иохэй.

– А вы объявите об этом в Америке? Да, да! Вы, пожалуйста, помните, что мы подали первый пример употребления молока.

– Да. Мы поставим памятник в знак благодарности вам и этого события в жизни нашей страны! – нашелся Мориама Эйноске. – Нам нравится, что американцы очень смелые...

«Все равно все начинания в Японии будут мои!» – подумал Харрис, уходя во внутренние комнаты, чтобы что-то записать, и оставляя Хюскена с гостями.

Компания чиновников и переводчиков, подвыпив в Гекусенди, отправилась восвояси^[80].

^[80] Во дворе храма Гекусенди в 1969 году я видел так называемый «памятник коровы». Это большая и высокая мраморная плита, поставленная в знак благодарности первому консулу США Т. Харрису, научившему японцев пить молоко. На памятнике значится, что воздвигнут он после второй мировой войны японской монополией, торгующей молочными продуктами. – Примеч. автора.

В городе Симода есть публичные дома. Временные связи моряков с женщинами известны и обычны. Так велось издревле. Но все говорят, что Харрис груб. Русские с женщинами были деликатны. Американец делает все нахрапом.

– Каждый русский матрос был более светским человеком, чем консул Америки мистер Харрис, – обращаясь к своим товарищам, стал объяснять Мориама. – Вся Симода говорит об этом.

– Ведь русские были молодыми, – сказал сельский голова.

– Я узнавал у советника Управления западных приемов! – со смехом продолжал пьяный Мориама. – То есть у содержательницы публичного дома.

– Что она сказала?

– Что японские старики такие же.

Городской голова смутился. А пьяные чиновники хохотали громче, стараясь походить на американцев.

Харрис теперь спокойней. Он много думает о государственных делах. Со временем Америке предстоит встреча с опасным противником на Тихом океане. Он записал:

«В будущем здесь в конфликт придут между собой две величайшие силы в мире: демократизм и американское свободолюбие столкнутся с русской тиранией...»^[81]

^[81] В 1972 году на кладбище в городе Симода я был у могилы Окити. Первая любовница Харриса впоследствии спилась и покончила жизнь самоубийством. У ее могилы всегда множество японской молодежи. У ворот кладбища целая вереница туристских автобусов. Многие женщины и девушки жгут душистые палочки и молятся, опускаясь на колени. Молодые люди тут же раздают листовки. Я привез с собой одну из них. В ней написано: «Девушки Японии, когда вы знакомитесь с американскими военными, помните судьбу Окити!»

***

На «Оливуце», шедшей при ровном пассате к югу в Китайском море, тоже говорили в этот вечер о демократии и тирании.

Колокольцов дал понять Константину Николаевичу, что Харрис все же не производит приятного впечатления и полного доверия не заслуживает.

– Мы не в первый раз встречаем американцев и много видели прекрасных людей. В Европе считается, что в Америке самый справедливый демократический строй, лучшие умы Европы видят в заокеанской стране новый мир во всех отношениях, при такой демократической форме правления, когда каждая деревушка сама решает все свои дела и сама выбирает себе власть, а не прозябает согбенная перед столицей, перед полицией и помещиком с розгами. Почему же являются тогда личности, спекулирующие демократизмом, приспособившиеся к нему хищники?

– Харрис свое дело делает. Они практики. У них нельзя учиться, но их надо знать, – отвечал Посьет.

Воин Андреевич полагал, что все зависит от личности, и стал развивать свои мысли о воспитании. Он воспитывал брата Колю письмами. Матросов и молодых офицеров примером. Он гневен и готов к дуэли с Никольсеном и готов держать за это ответ, согласен рискнуть всей своей карьерой.

Колокольцов напомнил про Сибирцева, как он заметил однажды, что истинные христиане не в Ватикане и не в Испании, а в таких странах, как Япония и Китай, где христианство карается.

– Точно так же демократы являются там, где идеи демократии запрещены, отрицаются, где самовластье грозно давит на личность. Поэтому очень часто мы видим неприятное удивление американцев, когда наши офицеры и матросы выглядят благородней, честней и образованней.

Константин Николаевич полагал, что дело не в устройстве общества, а в породе человека. Есть люди, которые всегда благородны, умелы, им все дается. Они и воины, инженеры, мыслители. Они до конца доводят всякое дело. И не обязательно такие люди должны быть аристократами. Они есть и в простом народе. Таким может быть пахарь, матрос, рабочий, пригоден ко всему и всегда ценен.

После этой войны и тяжелых плаваний все офицеры, возвратившись в Петербург, конечно, выйдут в люди. Колокольцову быть на доках, на заводе и не последней спицей в колеснице. Римский думает о других больше, чем о себе. Ему учить флотских офицеров. Дорога будет открыта перед каждым. И каждый из них много еще свершит и в тяжелых условиях. А мы уступили во многом Харрису. Он присвоит теперь все, что мы начали. Но у нас дела другие. Их по горло. Надо строить железную дорогу через Сибирь.

Посьет раскусил Таунсенда Харриса. Платил ему полезными сведениями. И шлюпку подарил. Подарил корову.

Колокольцову хотелось бы оставить его без шлюпки и без коровы. Как бы он выглядел? Смешно и жалко! Но в представителе Штатов хотел бы Посьет видеть надежного союзника. Если не Харрис, то кто-нибудь другой! А пока Харрис будет хвалить нас, как людей воспитанных, которых он вокруг носа обвел!