Кому из сослуживцев придется побывать на этом месте тяжелых испытаний моей молодости – того прошу не забыть… почтить память моих несчастных товарищей-страдальцев^[*].

Николай Бошняк

^[*]«Кому из сослуживцев придется побывать на этом месте тяжелых испытаний….» – Эпиграф из статьи Н. Бошняка «Занятие части острова Сахалин и зимовка в Императорской гавани», опубликованной в 1881 г. в «Морском сборнике».

Чуть слышно завыли собаки в соседнем стойбище, что означало приближение рассвета, и Бошняк, словно по сигналу, проснулся и быстро поднялся с постели. Николай Константинович спал, как всегда, крепко. Видел он неприятный сон, опять снился недавно умерший помощник командира «Иртыша» Чудинов…

Бошняк вышел из офицерского домика. Было темно. Над сопками небо еще не побледнело. Далеко в стойбище у орочон собаки выли все громче. Николай Константинович пошел в барак. Там дотлевают головни в чувале. Матросы спят вповалку. Николай Константинович подкинул дров и растолкал Ивана Подобина, своего лучшего и верного помощника, одного из немногих, кто не болел.

– Все благополучно, ваше благородие! – ответил тот, вскакивая и протирая глаза.

… Бошняк пробрался в угол, где лежал умирающий Веткин, и наклонился к нему. Матрос еще хрипел. Вечером Бошняк исповедовал его и принял все распоряжения.

– Ваше благородие! Ваше благородие! – испуганно шептал Веткин. – Христом-богом…

– Я, Андрей Кузьмич! Ну вот видишь, дело на поправку пошло.

Матрос утих.

– Рядовой Веткин! – вдруг заговорил он. – Сорок седьмого флотского… Рядовой Веткин! Вашескородие, помилуйте, пощадите!

«Что ему представлялось? Смотр? Наказание? За двадцать лет службы привык к окрикам начальства и при первом требовании отвечал «есть!». Называет все время фамилию. Говорят, лет пятнадцать назад его сильно пороли. Не порка ли снится ему перед смертью? Даже в бреду все служба. Смотры… Рапортует… Безропотный, святой человек наш солдат. Товарищи мои родные и дорогие. Тысячу раз я скажу всем, что русский солдат – святой! – размышлял Бошняк. – Но, боже, какой ужас, какой ужас! Мне все время приходится видеть смерть, принимать последние распоряжения. За что все это?»

– Зябну… согреться бы… – жаловался другой матрос.

Бошняк взял топор, Подобин – лом, оба вышли из барака. Бошняку предстояло рубить дрова для камина. Все – и лейтенант Гаврилов, и боцман, и матросы – лежат и ждут смерти, и она не спеша берет их по очереди. Совершенно здоровых, кроме Бошняка и Подобина, не осталось.

Были еще двое крепких казаков, уроженцы Охотска: Беломестнов и Парфентьев. Те отправились на охоту в тайгу, чтобы добыть мяса. Но уж очень глубоки здесь снега.

Командир «Иртыша» Петр Федорович Гаврилов больной ходил стрелять ворон. Это было единственное «освежение» стола, как он выражался. Но Петру Федоровичу теперь плохо, он почти не встает, да и ворон нету, напуганные улетели. Финны с «Николая» ходили, но возвратились с пустыми руками.

Ни о каких исследованиях и поездках по краю, о которых мечтал Бошняк, и речи нет. У всех одна забота – остаться в живых. С тех пор как все слегли, Николай Константинович топил печи и один раз в неделю – бани, ездил на ключ за водой, варил обед. Подобин долбил мерзлую землю, копал могилы для умиравших товарищей.

– Зачем же сегодня могилу рыть? – спросил Бошняк.

– Я про запас… для себя, – полушутя ответил Подобин, взял лом на плечо и пошагал не торопясь, но, остановившись, сказал серьезно: – Пока погода позволяет.

С судна «Николай» пришли двое матросов ухаживать за больными, в числе которых были их товарищи, отправленные Клинковстремом на берег. Бошняк велел им идти рубить дрова.

Очертания сопок появились на востоке. Небо бледнело. На нем еще видны угасающие звезды. Сегодня редкий тихий день. Снега глубокие. Море замерзло мили на две от берега, но дальше все синее. Погода странная, температура то 30 по Реомюру, то поднимается чуть ли не до нуля.

Бухта скована крепким толстым льдом. Старики орочоны из стойбища говорят, что не помнят такой свирепой зимы. Их шаман сказал Бошняку, что духи тайги и моря не хотят, чтобы здесь жили русские.

Под берегом во льду темнеют два судна. Одно из них побольше – «Император Николай», компанейский корабль из Ситхи. Видно, как на нем дымит труба. Там в жилой палубе топят камин. Команда зимует на судне. Другое – казенный транспорт «Иртыш», из Камчатской флотилии. Вся команда его на берегу, в бараке, еле живая.

… Вот уж со всех сторон видны сопки, обступившие безмолвную, скованную льдом и заметенную снегом бухту, одну из пяти, составляющих великий залив Хади, названный теперь именем Николая. На гранитных обрывах стоят безмолвные леса. Левее поста, на мысу, четыре креста. Среди них черная фигура Подобина, то поднимающего, то опускающего лом.

Отсюда сотни верст до Петровского и Николаевского, которые в воображении Бошняка теперь представляются чуть ли не столичными городами.

Орлов поехал туда в октябре с известием о положении, в котором очутился вновь поставленный пост. И до сих пор неизвестно, добрался ли он. Знает ли все Невельской? Хочется, как Остапу, крикнуть; «Батько! Где ты? Слышишь ли ты?»^[*] Тяжек путь сюда по бесконечным сопкам. Когда пришлют подмогу? Да жив ли Орлов?.. Если он добрался в Петровское, то, верно, не раньше середины января. Сейчас февраль на исходе, а ответа нет. Помощи просить, кроме как у Невельского, не у кого. С туземцев в маленьком стойбище взять нечего. Они сами голодны. Бошняк никогда ничего у них сам не просит и запрещает своим людям попрошайничать.

^[*]«Батько! Где ты? Слышишь ли ты?» – Слова сына Тараса Бульбы Остапа перед казнью из повести Н. В. Гоголя «Тарас Бульба», глава одиннадцатая.

Бошняк наколол дров, затопил плиту, сварил похлебку и роздал больным лекарства. Стало совсем светло.

– Зябнем… Водки бы хоть чуточку, сразу бы пошли на поправку, – говорил матрос Сенцов.

Раскрасневшийся Подобин пришел с мыса, сел за похлебку. Первым в экспедиции умер Чудинов, молодой штурманский поручик с «Иртыша». За ним один за другим скончались три матроса.

– Пойдем, Подобин, на «Николая», – сказал Бошняк, когда матрос вымыл посуду. – Попросим…

Иван взял пустой мешок. Лейтенант с матросом отправились.

… В первых числах октября, когда корабль «Николай», оставив Невельского в Де-Кастри, пошел в Императорскую гавань, шкиперу Клинковстрему, человеку рослому, сильному и редко хворавшему, занеможилось. Болела грудь, и ныли суставы в плечах. Его помощники и команда тоже жаловались, что кости болят.

– Ревматизм в плечах – болезнь, приобретенная нами, видимо, вследствие свойств здешнего климата, – объяснял Клинковстрем.

В эту навигацию грузиться и выгружаться приходилось на открытых рейдах, в любую погоду. Но как быть теперь? Где зимовать? Желательно было бы Клинковстрему поменьше ответственности брать на себя.

Кашеваров приказал Клинковстрему: «По окончании плавания на Сахалин имеете остаться с вверенным вам кораблем там на зимовку и быть в зависимости от капитана первого ранга Невельского. Но ежели с наступлением зимы признаете вы невозможным остаться там по причине опасного положения корабля от неимения пристани для зимовки… или по болезням людей ваших, то, испросив от его высокоблагородия дозволения, отправиться вам на Сандвичевы острова».

«Легко сказать, на Сандвичевы! – думал Клинковстрем. – А что я буду там делать?»

Невельской много толковал с Клинковстремом о предстоящей зимовке и еще в Аниве отдал распоряжение зайти «Николаю» в Императорскую, высадить там Бошняка. А если туда «Иртыш» не придет, то остаться на зимовку. Но если «Иртыш» придет в Хади, то действовать «по своему усмотрению».

Итак, Клинковстрем пошел из Де-Кастри в Императорскую.

Наступила бурная осень. Противные ветры держали судно в море. 7 октября «Николай» в тумане вошел в Императорскую гавань. После обильных ливней со снегопадами и штормов люди совсем выбились из сил. «Иртыша» в гавани не было.

– Я решаю здесь зимовать, Николай Константинович! – объявил Клинковстрем.

Бухта нравилась ему. С какой радостью даже его бывалые люди смотрели на ее гладь, на заснеженные горы, на густые леса, чем-то напоминающие родные края.

Начальник поста Бошняк любит книги и шахматы, рядом с ним можно спокойно провести зиму. Здешний пост снабжен отлично, – значит, запасами с «Николая» делиться не придется, да и Николай Константинович никогда не попросит – очень порядочный человек.

Клинковстрем не прочь был оказать весною будущего года посильную помощь Сахалинской и Амурской экспедициям. Может быть, доставить Бошняка на юг, на устье Самарги, куда намеревался отправить его Невельской, а если потребуется, то и южнее? Только, конечно, говорить об этом сейчас еще не время.

– Почему бы не зимовать? – спросил капитан у Бошняка с выражением удовольствия на своем широком лице.

На судне – запасы водки, уксуса, продовольствия. Хватит на зиму и на весну, а может быть, и на лето. Матросы – финны, привыкшие к морозам. Некоторые из них охотники, и почти все рыбаки.

Клинковстрем объявил решение команде и приказал тянуться ближе к берегу, благо глубина позволяла. Положили три станковых якоря и стоп-анкер^[*], завезли на берег концы и закрепили за деревья.

^[*]Стоп-анкер – самый тяжелый из вспомогательных корабельных якорей.

В ночь с 7 на 8 октября был сильный мороз. Гавань за мысами покрылась тонким слоем льда.

Клинковстрем гордился втайне тем, что его судно первое зимует в этой гавани. Предстояло превратить корабль в жилой дом. Он был лично знаком с известными английскими и американскими полярными исследователями и подробно расспрашивал их в свое время о том, как они зимовали.

Строить барак и свозить команду на берег Клинковстрем не собирался. На берегу лишь выкопали погреб и свезли туда порох. Бошняк приставил караул. Решили, что на всякий случай надо укрепиться. Один борт «Николая» разоружили, пушки поставили на берег. На острове, у входа в бухту, чтобы беда не застала врасплох, выкопали землянку и поселили караульных. Остров назвали Маячным.

Бошняк в своем бревенчатом домике устраивался на зиму с некоторым комфортом. Тут и печка, сложенная из наломанных у пристани камней, скрепленная глиной, и маленькая железная печурка. Казак Парфентьев сделал полку для книг, стол для занятий. Целыми днями топился камин, просушивая стены, сложенные из сырого леса.

Бошняк звал в компанию к себе Клинковстрема, но тому не хотелось покидать прекрасную капитанскую каюту.

– Все равно переберетесь, – говорил Бошняк. – Холодно ведь на судне, как ни топи!

– Ну посмотрим! – с улыбкой отвечал Клинковстрем.

По первому зимнему пути Бошняк намеревался отправиться в горы в новую экспедицию для обследования перевала через хребет, оттуда – в верховье речки Хунгари, с тем чтобы найти удобный путь из залива Хади на Амур. Двое местных орочон и казак Парфентьев будут сопровождать его. Все готово, и нарта с собаками куплена в деревне. С проводниками договорились. А летом Бошняк пойдет к югу, на Самаргу, а потом, может быть, найдет гавань – Палец… Бошняк мечтал найти эту таинственную бухту, куда, по рассказам туземцев, китайцы приходят из Маньчжурии ловить трепангов.

Невельской твердил, что управление краем должно быть на южном колене Амура, а главный порт – в южной бухте, которая не замерзает. Бошняк перезнакомился с орочонами в стойбище и часто расспрашивал их обо всем.

Но вот однажды утром с Маячного острова просигналили: «Идет судно». Часовой на посту принял сигнал и доложил своему начальнику.

Бошняк и Клинковстрем вышли из домика, где они играли в шахматы, и навели трубы. Из-за острова над низко лежащим на воде туманом показались паруса. Самого судна некоторое время не было видно. Но вскоре открылся трехмачтовый транспорт.

– Да это «Иртыш»! – воскликнул Бошняк.

Судно было какое-то странное. Ползло как черепаха. На нем делалось все очень медленно. Наступил полный штиль. На «Иртыше» отдали якорь. Судно стало у входа в бухту. «Иртыш» и прежде был известен как корабль «плохоход».

– Ну, слава богу, нашелся «Иртыш»! – сказал Бошняк.

Клинковстрем хмурился и даже, как показалось Николаю Константиновичу, озаботился.

– Поздние гости, – заметил он.

Офицеры отправились на шлюпке на судно.

– В нашем полку прибыло, – говорил довольный Бошняк. Но тут он вспомнил, что Геннадий Иванович разрешил Клинковстрему до 15 октября выход в море, если «Иртыш» останется в Хади. А ведь сегодня 11 октября. Николай Константинович знал, что казенные суда Камчатской флотилии снабжаются очень скупо, лишь по день возвращения в Петропавловск. Им всего дают в обрез, так как на Камчатке никогда не хватает продовольствия.

Поднялись на борт. Офицеров встретил командир «Иртыша» Петр Федорович Гаврилов, молодой человек с болезненно желтым лицом. Взор его блестел, но без оживления. Тут же Дмитрий Иванович Орлов с седой бородой и с выдавшимися скулами.

«Что они как из госпиталя?» – подумал Бошняк.

Гаврилов стал говорить, что на «Иртыше» половина команды больна, что гавани на Сахалине нет, на Камчатку возвращаться поздно, поэтому пришли сюда.

– А какое у вас снабжение? Есть ли запасы? – спросил Бошняк.

– У нас никаких запасов нет, Николай Константинович, – разведя руками, сказал Гаврилов, – мы голодали. Буссэ не только не снабдил нас, но еще и у нас отнял последнее продовольствие, узнав, что я иду сюда на зимовку. Он сказал, что здесь есть все и Невельской приготовил тут склады с продовольствием для будущих экспедиций. Поэтому я не мог отказать.

Гаврилов с надеждой посмотрел на Бошняка.

Николай Константинович почувствовал, что от ужаса и гнева у него волосы зашевелились на голове.

– Боже мой! – воскликнул он. – Да здесь у нас запасов только на десять человек! Как же Буссэ посмел так поступить? Ведь он все знал!

– А почему вы отдали свои запасы? – с холодным пренебрежением спросил Клинковстрем. – Вы же знали, что Муравьевский пост снабжен в изобилии?

Гаврилов смутился.

– Буссэ прекрасно знал, что мы здесь очень ограничены продовольствием! – продолжал Бошняк.

– Как же я мог не отдать продовольствие, – отвечал Гаврилов, – когда майор Буссэ приказал мне именем генерал-губернатора выгрузить все, что у меня есть?

– А вы, вы, Дмитрий Иванович, что же смотрели?

– Что я! Я пришел поздно, Николай Константинович! Уж все забрано было, судно отошло, выстрелили, чтобы меня забрали. Да и Буссэ в самом деле уверял, что здесь все есть, что Невельской будто завез для экспедиций будущего года, которые пойдут на южное побережье.

– Почему же командир Муравьевского поста майор Буссэ хоть больных не взял с судна на берег? – запальчиво спросил Бошняк.

– Что я с ним мог поделать! – с досадой ответил Гаврилов. – Он отказался наотрез!

– Это очень неблагородно с его стороны, – заметил Бошняк и подумал про начальника Муравьевского поста: «Он порядочный эгоист. Отпустить в море судно, когда половина команды больна. Это же преступление!»

– Почему же он не оставил судно на зимовку на своем посту?

– Гавани нет. В заливе Анива зимовать суда не могут.

– Ну что же, будем делить что есть! – сказал Бошняк.

«Теперь все эти казенные голодные люди сядут на мою шею», – подумал Клинковстрем.

Клинковстрем только удивлялся, какой бестолковый народ здешние морские офицеры.

Бледный скуластый штурманский поручик Чудинов с лихорадочным румянцем на щеках вдруг сказал Гаврилову с досадой:

– Вот я вам говорил, Петр Федорович! Надо было не уступать!

– Молчать! – перебил его Гаврилов. – Смотрите вы у меня! – Из растрепанного и вялого он в обращении с подчиненными превращался во властного и строгого. – Запрещаю вам такие разговоры!

«Какая растяпа! Тряпка», – подумал Бошняк.

– Времени терять нельзя, – вдруг решительно сказал Гаврилов и приказал свистать всех наверх. Он, казалось, преобразился. На палубе появились больные и здоровые. Начали тянуться к берегу.

Бошняк и Клинковстрем попросили остановить работы и вызвали свои команды. Больных сразу же отправили в шлюпке на берег.

«Иртыш» медленно двигался. Якоря завозили на шлюпках, они тянулись. Когда прошли половину расстояния до берега, вдруг лопнул канат. Оборвался стоп-анкер и ушел в вязкий ил. Его искали на шлюпках, но найти не могли. Пришлось завозить кабельтов^[*] на берег, закреплять за деревья. На двух якорях «Иртыш» стал на зимовку.

^[*]Кабельтов – морская мера длины, одна десятая морской мили, то есть 185,2 м. Здесь – трос этой меры.

Согласно инструкции Невельского в случае прихода «Иртыша» Клинковстрем мог поступать по своему усмотрению. Теперь можно было уходить в Гонолулу, как предписывал Кашеваров. Невельской разрешал выход в море до пятнадцатого октября, а сегодня двенадцатое. Очень заманчиво. Зимовка на Гаваях. «Но… прежде всего, если я уйду, то команда «Иртыша» будет обречена на верную голодную смерть. Но как я перед правлением Компании оправдаюсь, что остался здесь, когда там известны будут распоряжения, данные мне, и что я до пятнадцатого имел право выйти в море?»

Клинковстрем ничего не сказал о своих колебаниях Бошняку. Это было бы непорядочно. «Ни в коем случае мне отсюда при таком положении уходить не следует», – полагал он. В памяти Клинковстрема ожили все возражения против зимовки в Гонолулу. Ему и прежде не нравилось, что Кашеваров хочет его туда отправить. Лучше бы прямо в Ново-Архангельск, но теперь и об этом нечего думать, поздно! Все же объясняться с Бошняком придется.

– По инструкции я должен теперь идти на Сандвичевы, – сказал Клинковстрем, явившись на другой день на «Иртыш» к начальнику поста, который отдал свой домик для больных, а сам переехал на судно к Гаврилову, – но отменять своего решения я не буду и остаюсь зимовать!

Бошняк вскочил, крепко пожал руку шкипера:

– Вы благородный человек!

Бошняк ждал этого разговора, он помнил, что Клинковстрем теперь может уйти.

– Хотя нам всем будет очень тяжело, – продолжал Клинковстрем, – и правление Компании может возвести против меня обвинение в неисполнении предписания… Но вот я заготовил черновой рапорт, где объясняю главному правлению, что в Гонолулу сейчас идти было бы неблагоразумно.

«По приходе в порт какого-либо государства, как известно главному правлению, – писал шкипер, – я должен был бы в таможне предъявить свои бумаги и под присягою показать, зачем, куда и откуда иду… Со своей стороны думаю, что открыть и распространить известие о занятии Сахалина и прочих мест никоим образом не следовало бы».

Да, знаете, Николай Константинович, ведь война близка, и, конечно, иностранцы не упустят раздобыться от нас новостями, нужными для них. Шутка ли, простоим всю зиму! А то получится, что в Петербурге от нас – исполнителей дела – еще ничего не знают, а уж иностранные газеты раструбят на весь мир о наших открытиях. Люди мои могут разболтать, а упрек мне.

«Вообще приход наш в Гонолулу мог подать повод ко многим различным подозрениям, – продолжал он читать, – и иностранные консулы не упустили бы случая собрать все возможные сведения о распоряжениях и действиях нашего правительства в сих краях. Кроме того, у меня нет векселей, которые я сдал за ненадобностью, и хотя кредит в Гонолулу я, конечно, получу, но и это вызовет подозрения».

– Пишу, что придется за этот кредит платить порядочные проценты.

«Славный он человек, честный и настоящий товарищ, – подумал Николай Константинович, – и основательно составил рапорт».

– Еще пишу, что погода в эти дни штормовая, – продолжал шкипер.

Он не забыл упомянуть и советы Невельского, и болезнь плечевых суставов у всей команды.

– Тут нашла коса на камень, – самодовольно сказал шкипер, – я все написал, как следует в таких случаях, и придраться ко мне нельзя! На это письмо правлению возразить будет нечего!

Клинковстрем в главном правлении на отличном счету, отношения его с младшим Врангелем и с Этолиным хорошие. Клинковстрем вне подозрений. Но он согласен с Невельским, что правление присылает ошибочные распоряжения и действует в этом краю недальновидно. Клинковстрем шел с неохотой на Сахалин. До него доходило много разных слухов о Невельском. Но теперь он составил свое мнение и даже чувствует, что сам увлечен тем, что делается тут.

В этот день в кают-компании «Иртыша» созвали военный совет. Обсуждали, как зимовать, что строить, чем кормиться. Клинковстрем видел – все поглядывают на него. Он заявил, что предоставляет часть продовольствия в распоряжение начальника поста, но просит назначить пайки и строго все рассчитать. Наотрез отказался делиться своими запасами вина и добавил, что сможет отпускать вино лишь в случае крайней необходимости.

… Однажды вечером, обходя расставленные посты, Бошняк услыхал, что кричит Парфентьев:

– Ваше благородие! Пароход идет.

Бошняк на своих сильных ногах как тигр кинулся к берегу мимо строившегося барака. Он взбежал на бугор.

Над бухтой и лесами растянулся черный дым. Что-то торжественное было в том, как пароход входил в безмолвный залив. Над гладью вод и молодого льда, среди ровных черных стен прибрежного камня и вековых лесов загудел пароходный гудок. Шла долгожданная шхуна «Восток»!

«Первый гость в этих угрюмых местах! Да еще не простой корабль, а винтовой, – с радостью и гордостью думал Николай Константинович. – На нем служит Чихачев, друг и товарищ по многим тяжким скитаниям в тайге…»

Бухта до половины в тонком льду, поэтому шхуна стала поодаль. В тишине раздался отчетливо слышимый звук рухнувшего в воду якоря.

Бошняк, Орлов, Клинковстрем и Гаврилов сели в шлюпку. Гребцы стали пробиваться сквозь тонкий лед. Их встречал командир шхуны Римский-Корсаков, высокий офицер с узким лицом и закрученными тонкими усами. Тут же Николай Матвеевич Чихачев, загоревший, как мулат, и все офицеры шхуны. Приготовлено угощение из свежего мяса только что убитого матросами сивуча…

– Николай Матвеевич! Боже, счастье какое! Удалось повидаться!

Оказалось, что шхуна снова была в Де-Кастри, письмо Невельского получено…

Бошняк остался ночевать на судне, чуть не до рассвета шли разговоры.

Шхуна прогостила в Хади два дня.

Римский-Корсаков предложил Бошняку из своих запасов шесть ведер вина. Для строившегося на берегу барака он приказал из люков шхуны вынуть стекла, какие только возможно.

– Но как же вы сами! Ведь вам предстоит…

– Пустяки! – успокаивал Бошняка молодой капитан-лейтенант. – Мы идем в теплую страну!

– Ах, как я благодарен вам! – восклицал Бошняк.

Клинковстрем и Гаврилов послали на шхуну на своих баркасах пресную воду. Бошняк велел казакам напечь для команды «Востока» свежего хлеба. 23 октября в сумрачный, ветреный день шхуна уходила. Она шла в Японию на соединение с эскадрой адмирала Путятина. Накануне крепким восточным ветром в бухте переломало весь лед и вынесло в море. Бошняк и Гаврилов на вельботе отправились провожать. Долго держались они под веслами, глядя вслед уходившему пароходу. Дым долго еще тянулся над лесом.

Офицеры вернулись на «Иртыш», где Бошняк в эти дни жил в каюте вместе с Гавриловым. На «Иртыше» холодней и неуютней, чем на «Николае». Но Бошняк чувствовал, что по многим причинам должен быть именно тут. С каждым днем Гаврилов становился проще и естественней. Оказалось, что он довольно отважен, трудолюбив, сам работает на берегу, как простой плотник, и, кажется, любит трудиться, умеет владеть топором.

На берегу матросы построили из сырого леса большой барак. Туда должна перейти береговая команда и экипаж «Иртыша». Офицеры поместятся в домике, где сейчас больные. А больные пойдут в «старую» казарму, где постовая команда.

Так начинали жить в гавани Императора Николая I в октябре 1853 года. С тех пор прошло почти четыре месяца.

На палубе корабля «Император Николай I» высокие сугробы. Осенью, когда команда «Иртыша» вместе с постовыми казаками ставила барак на берегу, Клинковстрем приказал своим матросам рубить хвойные ветви и застилать ими палубу в несколько слоев. На груды ветвей навалили снега. Под второй палубой в жилых помещениях поставили камины. Топка не прекращалась ни днем, ни ночью. Теперь корабль весь в снегу, как ледяной дом. Лишь у части иллюминаторов оставлены просветы, как бойницы в стене.

Бошняк и Подобин поднялись по трапу, лежавшему на сугробе между крутых, аккуратно утрамбованных стен снега, как по узкому коридору. Старательные финны настелили хвою и на эти стены, – идешь, как по аллее. У трапа стоял матрос с деревянной лопатой и другой матрос с метлой. У обоих вид нездоровый, мутные глаза. Встав навытяжку, они отдали честь лейтенанту. Проходя палубу, Бошняк и Подобин встретили смертельно бледного матроса, который, держась за переборку, с трудом шел с помощью своего товарища и что-то бормотал по-фински. Подобин направился в жилую палубу, а Бошняк – к капитану.

В капитанской каюте топился камин. Клинковстрем чувствовал себя неважно. На плечах у него полушубок. Настоящего тепла на корабле нет. За последние дни как-то особенно давала себя знать усталость. Капитану все время хотелось согреться и спать. Клинковстрем знал, что это значит. Он старался не поддаваться. Он опасался, что, если сам заболеет, это сильно подействует на команду. Климат тут отвратительный, температура все время меняется. Кости ломит все сильней. Каждый вечер старик боцман натирает спину своего капитана каким-то составом.

Как и Бошняк, Клинковстрем старался занять людей. Днем рубили лес, пилили дрова. Вечерами первое время обе команды и судовая, и та, что зимовала на берегу, – вместе собирались в бараке, пели песни и плясали финские и русские танцы, устраивали горы для катанья.

Теперь на «Николае» многие больны. Трех тяжелых Клинковстрем отправил в барак, решив, что там им потеплей и лучше. Здоровых Клинковстрем посылал на берег помогать постовой команде.

Клинковстрем – высокий, худой. Он оброс светлой, пышной и окладистой бородой. В душе он всегда рад Бошняку. Находил его человеком образованным, смышленым и приятным. Но за последнее время этот молодой офицер часто огорчал его. Каждый приход Бошняка на судно – какая-нибудь новая просьба. То Бошняк просит прислать людей на какие-нибудь работы – а людей здоровых на корабле и так мало, только-только хватает управляться со своими делами, – то попросит провизии сверх нормы, то вина. «Я и так отдал все, что мог, – думал Клинковстрем. – Компания, как всегда, кормит всех. А у казны все в беспорядке, везде голод, болезни.

Когда с поста приходят за пайком, экипаж недоволен. Холодные, чуть выпуклые, с отблесками, глаза капитана с неприязнью взглянули на вошедшего. Клинковстрем не умел скрывать своих чувств.

Бошняк тоже похудел, щеки его запали. Синие глаза его с такими большими зрачками, что кажутся черными. Бошняк чувствовал всю нелепость и унизительность своего положения. Он понимал, как тяжело Клинковстрему отрывать запасы от своей команды. Но надо считаться с обстоятельствами: люди мерли, и дальше нельзя было этого терпеть. Смерть за смертью… Сердце молодого лейтенанта обливалось кровью. При смерти лежали Веткин, Сушков и двое финнов-матросов. Парфентьев пока не уходил на охоту, варил хвою и давал им пить. Но матросы, привыкшие к вину, плохо верили в какое-нибудь другое средство. «Нужна чарка в день, – полагал Бошняк, – и тогда все спасены будут, кого еще можно спасти. Ведь на «Николае» большой запас вина».

– Здешний климат, я думаю, соответствует в зимнее время семидесяти градусам северной широты, – заговорил Клинковстрем. – Я сам никогда бы не поверил, что на сорок девятом градусе может быть такая зима. И это мы переносим при обычных условиях.

Он опять помянул, что знаком лично с капитаном Коллисоном и доктором Андерсеном, которые зимовали два года в знаменитой экспедиции с капитаном Россом^[*]. Клинковстрем видел суда полярной экспедиции, они были хорошо оборудованы, утеплены и снабжены.

^[*]Росс Джон (1777–1856) – известный английский полярный исследователь, экспедиция которого провела в Арктике четыре зимовки.

– И медицинские средства были. Совершенно неожиданно мы попали в худшие климатические условия, чем они. Знакомство с участниками полярной экспедиции дало мне возможность принять некоторые меры, рекомендованные ими.

Бошняк иногда ловил себя на чувстве ненависти к капитану «Николая». Он старался подавить это чувство в зародыше. Он отчетливо представлял себе, что начальник поста должен быть трезв и не поддаваться раздражению. Он мог бы потребовать от Клинковстрема, чтобы тот отдал вино, но не хотел этого делать далеко не из малодушия.

– Веткин еще жив, – сказал Бошняк. – Руки распухли, синюха на лице, сыпь на теле. Запас вина, что был на посту, закончился давно. Вино, оставленное Корсаковым, тоже все. Бог знает, скольких спасло оно от смерти.

Клинковстрем молчал. Он понимал, куда гнет гость, и терпеливо слушал. Потом медленно стал объяснять, что запас вина у него строго ограничен, что расходовать его не может, что с ним он не смеет расстаться, так как не знает, куда судно должно пойти по окончании зимовки, поэтому вряд ли где-либо сможет пополнить запас.

Нервы обоих собеседников были напряжены.

– Какая речь может быть о том, что будет после зимовки? – резко сказал Бошняк. – Беречь продукты и вино для плавания в Ситху, когда гибнут люди! Да как вы пойдете, если и ваша команда перемрет! Мертвым вы бережете, а для живых жалеете. Право, я не стал бы скупиться на вашем месте!

Клинковстрем удивленно поднял свои густые и жесткие белые брови. Такое выражение лица обычно очень спокойного и выдержанного Клинковстрема показалось Бошняку дерзостью, и он вспыхнул.

– Вы, кажется, готовы взять пример с господина Буссэ, – сверкая глазами, сказал он сквозь зубы.

Много обидного мог бы еще сказать Бошняк. «Возьми, ваше благородие, у них силой, – на днях сказал Бошняку один из умиравших матросов, – не дай остальным погибнуть».

Клинковстрем ссутулился, сжал виски пальцами большой своей руки и остался в глубоком раздумье. Эта Амурская экспедиция делала великие открытия. Но право, снабженному судну нельзя быть рядом с ней, так говорили ему все – и Завойко, и служащие Российско-американской компании. Они видели в экспедиции голодного бездельника-нахлебника, говорили, что она ненасытна.

Бошняк сидел и ждал ответа. Клинковстрем молчал, не меняя положения. Вдруг Бошняк резко встал и вышел. Слышно было, как он окликнул своего матроса и они отправились по трапу на берег.

Клинковстрему стало не по себе. Не раз Николай Константинович, с тех пор как построен барак и от больных освободился офицерский домик, уговаривал его переехать к себе. Впервые говорили об этом в тот день, когда команда «Иртыша» переселилась на берег со своего опустевшего судна.

Клинковстрем понимал, что на берегу в домике гораздо лучше, теплее. Но он не хотел оставлять своего судна. Люди тоже не хотели на берег, питаться там пришлось бы наравне со всеми. Но вот теперь болезнь стала косить и команду «Николая». Видя страдания своих матросов, Клинковстрем становился как бы сговорчивей. На судне в такие страшные морозы очень холодно. Он сознавал, что долг обязывает его делиться с береговой командой, что он не смеет перед лицом голодной смерти экономить лишь для своих. «И как знать, – думал он, – не придется ли мне пойти к ним на берег и попросить их приютить мою команду».

Бошняк кликнул Подобина и сбежал по трапу.

– Таков же гусь, как Буссэ! – говорил он. – Ну так пусть пеняет на себя! В конце концов я могу и приказать ему!

– Стыдно, ваше благородие, с пустыми руками идти к товарищам, – заметил Подобин, сойдя на берег. Он пошел в барак.

Бошняк направился к себе. Гаврилова не было. Несмотря на болезнь, он взял ружье и, видимо, опять поплелся за счастьем – стрелять ворон. Постели на деревянных досках свернуты. Солнце светило сквозь стекло. Николай Константинович присел за стол. «Получил ли мое письмо Невельской? Доехал ли Орлов?» – думал он. Хотелось что-то делать, чем-то помочь людям, но чем?

В двери появился Подобин.

– Что такое?

– Сушков помер, ваше благородие. Обмыли его и вынесли.

Бошняк был религиозен и суеверен, но в эти дни часто думал, что, если бы бог существовал, он не допустил бы всего этого. Странно как-то видеть величественную бухту, снега которой сверкают на солнце, торжественный лес на суровых и спокойных гранитных скалах, огромное чистое небо, а среди этой здоровой, чистой, девственной природы мучается маленькая кучка людей, словно рок над нею тяготеет.

«Не я ли виноват? – задумывался он. – Все, с кем мне приходилось соприкасаться, страдают и рано или поздно гибнут. Я это и прежде замечал. Неужели… Может быть, хорошо, что я от Невельских уехал… Господи, пощади его и Екатерину Ивановну! Странно, очень странно, вот на «Николае» есть все, а люди умирают. Неужели и это из-за меня? Я сам совершенно здоров, хотя ем мало и день и ночь работаю. Впрочем, возможно, что Буссэ все отобрал нарочно. Это явно… Впрочем… Прочь! Что за мысль! Я не смею поддаваться… Буссэ, конечно, негодяй и подлый шпион. Клинковстрем и так делится всем, сколько может. Кажется, я вспылил с ним напрасно».

За дверью послышался скрип снега и тяжелые размеренные шаги. Бошняк вскочил. Дверь отворилась. Вошел Клинковстрем. При ярком солнечном свете на его лице видны синие пятна.

– Николай Константинович, – сказал этот большой и тяжелый человек, переступая порог и нерешительно, робко протягивая обе руки, как бы не то прося прощения, не то желая обнять Бошняка. – Я ведь понимаю всю тяжесть создавшегося положения, весь ужас его, и я готов… Я согласен поделиться вином. Но только для больных.

– Теперь уж здоровых нет, кроме меня, Подобина да двух казаков. Гаврилов еле ноги волочит, и тот пошел стрелять ворон. Теперь все больны и нельзя делать исключений, – горячо заговорил Бошняк.

– Но пока ведро…

– Я благодарю вас! Но я прошу вас помнить, что потребуется еще. Напоминаю об этом как начальник поста! – вдруг резко сказал он. – При всем моем глубоком к вам уважении я, если мне будет нужно, потребую от вас. Я не могу согласиться, когда люди мрут у меня на руках, делать какие-то смешные разграничения и беречь ваши запасы только потому, что они принадлежат Компании. Долг человеческий….

Клинковстрем слушал молча и покорно. Он все это знал сам. Чуть заметный румянец слабо оживил его бледные щеки. Бошняк умолк.

– Можно ли мне к вам переехать, Николай Константинович? – вдруг спросил Клинковстрем.

– Конечно! – воскликнул тот по-детски восторженно. – Вы же знаете, что я буду очень, очень рад! И все будут рады!

Бошняк только сейчас заметил, что капитан «Николая» едва держится на ногах.

Опять неприятная мысль пришла Николаю Константиновичу. Он остро взглянул в глаза Клинковстрему, как бы что-то вспомнив. Клинковстрему так тяжело, что он не придал значения взгляду.

«А что, если и с ним что-нибудь случится? – подумал Бошняк. Неприятная мысль эта отравляла всю радость. – Очень может быть, что это возмездие». Бошняк с детства стыдился, что один из его близких был шпионом, подосланным в среду декабристов.

Заболевший Клинковстрем остался на берегу. Матросы перенесли его вещи. На другой день умерли двое: казак и матрос с «Николая». Двое финнов, взмахивая ломами, долбили на мысу мерзлую землю. К вечеру там прибавилось еще два креста.

По трапу с «Николая» скатили бочку. Но это было не вино, а солонина. На бочке надписи по-немецки. Куплена в Гамбурге. Бошняк и Подобин разбивали бочку.

– Что он так скупится вином? – говорил Подобин.

Возвратившись домой, Бошняк вымыл руки под рукомойником и сказал, вытирая их полотенцем и обращаясь к лежавшему на койке больному Гаврилову:

– Возим солонину из Гамбурга! Как наша Компания заботится о процветании колоний на Тихом океане!

– Да что солонину! Все продукты берут в немецких портах! – заметил Гаврилов.

– И с немецкими продуктами идем открывать и благодетельствовать Японию. Вот наша политика – наплюй на своих!

Клинковстрем лежал на спине, закрыв глаза, и не возражал. Он не был офицером флота, как другие капитаны компанейских судов. Он давно служил в Компании, он наемный шкипер. Но он честно служит. Он привык исполнять и слушаться приказаний правления. Он вообще привык исполнять приказания. Офицеры вот говорят, что дурно покупать мясо в Гамбурге. Ведь он брал продукты там, где ему было приказано и где вообще их брали все суда. Что бы делали мы, если бы не запаслись в Гамбурге? Зачем это самолюбие сейчас? Будет время, и все тут будет свое. Клинковстрем верил в это. Но сейчас надо считаться с обстоятельствами.

Подул ветер с моря. Ночью началась оттепель. Чуть свет Бошняк пошел в казарму. Мела такая метель, что, казалось, вся земля бежит навстречу. В бараке голодные, исхудавшие люди по очереди грелись у печки, иногда спорили из-за места. На нарах вповалку лежали больные. На работу они давно не выходили.

– Здравия желаю! – кричит умирающий.

– Кричит, как на смотру, – заметил Подобин.

– Ваше благородие! Согреться бы…

Прахом пошли все замыслы Невельского. Он ставил тут пост, чтобы искать отсюда внутренние пути на Амур и угодья, брошенные древними земледельцами на реке Самарге. Вдоль берега моря идти весной и занимать южные гавани. Но теперь никакие исследования невозможны. Приказания и мечты Невельского забыты. Цель одна – как-нибудь дожить до весны.

С «Николая» принесли на носилках еще троих. А пурга воет не переставая. В такую погоду всегда прибавляются больные. Приехали Парфентьев и Беломестнов. Они ничего не добыли. Нет и ворон – нечего стрелять. Остается лишь бочка гамбургской солонины. Клинковстрему стало хуже, он не встает. Бошняк, Подобин и финн-матрос рубят дрова, укрывшись за бараком от ветра.

– Проклятое полено, поставишь его, а ветер валит, – ворчал Подобин.

А как мечтал Николай Константинович о Самарге, ему наяву мерещились поля, забытые и заросшие, с прекрасной почвой!

Бошняк удивлялся, как сам он не заболел до сих пор. Ради больных отказывал себе во всем, в чем только возможно, уменьшал свои порции сахара, хлеба брал поменьше. Часто голод мучил его, тогда он съедал всю порцию, а потом чувствовал себя виноватым перед умирающими. Ему казалось, что он съедает чужое, что человек мог бы не умереть, отдай он ему свой кусок. Иногда Бошняк набирался духу и терпел, отдавая половину своей порции кому-нибудь из самых тяжелых.

Теперь, когда последние силы покидали людей, когда в мороз и в многодневную пургу они, как приговоренные, не двигались никуда от печки, вся их надежда была на своего лейтенанта.

Близилась весна, самое страшное время для цинготных. Бошняк знал закон Амурской экспедиции – не давать людям падать духом, выгонять их на работу, заставлять трудиться и веселиться, занимать ум и руки. Он долго и честно соблюдал это правило. Но теперь люди так изголодались, что приказания и окрики бесполезны.

На себя Бошняк надеялся. Он был уверен, что с ним ничего не случится, что раз на него наложены иные наказания, то раньше времени бог смерти ему не даст. Он не щадил себя. И в самом деле все обходилось благополучно.

– Ваше благородие! – заговорил Подобин. Матрос бросил топор и стоял, тяжело дыша. – Скажи, ваше благородие… Почему у компанейских на «Николае» все есть… а у нас на казенном «Иртыше» нет ничего? Казна, что ль, бедна?

– Потому, что о нас позаботился Буссэ. А он хочет насолить, братец, Невельскому, чтобы показать, что капитан твой ни на что не способен и что у него команда мрет.

Подобин вздохнул и как-то странно поморщился. Казалось, он не совсем верил в это объяснение или желал какого-то иного, быть может утешительного, ответа. Он нагнулся и взял топор. Бошняк поднял свой, и поленья снова стали разлетаться в стороны. Вышел маленький матрос Стукалов и сказал, что хочет пособлять. Он тоже больной, но покрепче других.

Занося в барак очередную охапку дров, Бошняк сказал, что сегодня опять все получат по чарке водки. Люди оживились. Двое больных вызвались пилить дрова. Все с любовью и надеждой смотрели на своего офицера. Они видели в нем молодого, сильного, быстрого и отзывчивого человека с необыкновенным здоровьем. Вот кого не берет ни мороз, ни голод. Все удивлялись: какой на вид неженка, а ловкий, подвижный, не боится черной работы. Взгляд у него всегда горячий. «Где он силы берет?» – не раз думал Подобин.

– Значит, есть у них вино, – раздался чей-то голос из глубины барака. – Что же они жалели, ваше благородие! Вон помирать-то к нам идут, а ведь у них бочки стоят, я сам видел. Сдохнут на вине.

«Мерзавец Буссэ, – думал Бошняк. – Играет этими святыми жизнями. Они для него как фигуры в шахматной игре! Сколько смертей будет в экспедиции, столько минусов Невельскому, столько шансов на его уничтожение! Он, верно, надеется, что уж теперь Геннадий Иванович будет опозорен. О люди, люди мои! Неужели все они умрут у меня на руках?»

Пурга пробушевала неделю. Наступили солнечные дни. Вино и солонина ненадолго приободрили людей. Однажды Подобин взял ружье и отправился стрелять ворон и появившихся белок. Не дойдя до опушки леса, он повернул и пошел обратно. Когда матрос подошел к бараку, Бошняк, случайно вышедший ему навстречу, заметил, что матрос бледен. Подобин прошел в барак и лег на нары. Ночью Бошняка разбудили.

– Что случилось?

– Иван просит вас к себе, ваше благородие, – сказал казак Беломестнов.

В бараке тускло горела лучина. Воздух душный, спертый и сырой.

– Я помираю, Николай Константинович, – прошептал Подобин. – Вот деньжата. У меня есть семья… дети…

– Да ты не умрешь! – сдерживая отчаяние, воскликнул Бошняк.

– Помираю, – тихо ответил Подобин. – И скажи, как будешь в Петровском…

Утром Бошняк сам долбил ему могилу.

Он видел, что солдаты и матросы помирают молча, без протеста, как бы понимая, что выполняют долг, без ропота.

«Я больше не могу, не могу, – в отчаянии думал Бошняк, держа в руке лом и глядя на полосатую черно-белую стену глины и перегноя, – видеть гибель этих святых людей! Боже мой! – Он зарыдал, бросил лом и присел, закрывая лицо руками. – За что? Ведь мне только двадцать три года!»

Вокруг лес, скалы, снег. Бухта – как равнина, окруженная гранитной стеной. Вид холодный, угрюмый. Корабли в снегу. На «Николае» дымятся трубы.

«Экипаж «Иртыша» погибает, – думает Бошняк. – Гибнут герои многих походов».

Идет Парфентьев, рыжеватый и высокий. Он бледен, полушубок у него расстегнут, он как-то странно невосприимчив к морозу. Казалось, никакая стужа не может охладить его широкую грудь. Это человек необыкновенной силы. Как люди севера, он переносит все невзгоды безболезненно и угрюмо.

– Никак, с рыбой?

– С рыбой, ваше благородие! Маленько поймали сегодня, нашли местечко!

«Слава богу, рыба свежая будет. Есть Парфентьев и Беломестнов – два здоровых человека в экспедиции», – думал Бошняк.

А ночью его опять будили.

– Христом-богом! Христом-богом! – бредил умирающий. – Помилуйте, ваше благородие, за что же! Исповедоваться не дают. Косых, матрос… Здравия желаю…

«Покойный Подобин говорил, что умирающие кричат, как на смотру. Да, они все на смотру. Смотр смерти». Бошняк держал умирающего за руку.

А наутро из тайги вышли тунгусы на оленях. Бошняк увидел знакомое лицо.

– Афоня?

Да, в самом деле, это был тунгус Афоня.

– На тебе письмо! Невельской писал. Оленье мясо кушаешь – и сразу будешь здоровым! – сказал Афоня.

Из барака выбирались изможденные люди встречать приехавших.

– Теперь ни черта! – кричал им Афоня.

Беломестнов тут же повел одного из оленей за барак на убой. Тунгусы вошли в казарму. Афоня, видя, что там происходит, качал головой:

– Ай-ай…

– Кровь пить, ребята! – закричал довольный Парфентьев, забегая за ведром.

Афоня стал рассказывать Бошняку, что шли от Николаевска полтора месяца сначала по Амуру, а потом по горам, через хребты, что сзади идет с другой партией оленей Дмитрий Иванович Орлов.

– Значит, есть дорога через перевал? – спрашивал Бошняк.

– Как же! Конечно! – спокойно ответил Афоня.

Бошняк обрадовался, гора с плеч долой, но неприятные мысли нет-нет да скользнут. «Олени оленями, и мясо есть, и кровь пить можно, а бог знает, чем все это кончится».