… Русская дипломатия, которая опаснее русского военного искусства, снова принялась за работу…^[*]

К. Маркс

^[*]Эпиграф – из статьи К. Маркса «Турецкая война. Промышленное бедствие» (1853) (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2-е, М., 1957, с. 544).

В ночной тишине оглушительно грянул ружейный выстрел. С вечера термометр показывал сорок два градуса – температура редкая для здешних прибрежных мест. В такой мороз каждый звук слышится отчетливо.

Невельской, откинув одеяло, вскочил и зажег свечу.

Последовал второй выстрел.

– Тревога? – приподнявшись на локте, с испугом спросила Екатерина Ивановна. Она опустила ноги на шкуру лося, служившую ковром. Сквозь сон, меживший веки, на лице ее являлось выражение силы и энергии, руки невольно протянулись к маленькой кроватке, где спал ребенок. Екатерина Ивановна в чепчике, ночном капоте. Она взяла заплакавшего младенца и прижала его к груди.

Невельской оделся, взял пистолет и вышел. Сквозь морозную мглу тускло светила половинка луны. На снегу виднелись черные силуэты людей и оленей.

– Почта, вашескородие! Антип приехал, – доложил боцман Козлов.

Боцман в полушубке и большой мохнатой шапке, почти скрывающей лицо. Тут же двое часовых с ружьями и тунгусы.

– Почему стреляли?

– Обознались, вашескородие! Мчатся вдруг из-за бугра без колокольцев. Да вон их сколько!

На этот раз тунгусы приехали втроем и оленей было больше.

– Шибко гнали, – говорил старый тунгус Антип. – День и ночь гнали! Война с турком!..

Боцман крякнул от удивления:

– Началось, значит!

– Война-а? – переспросил один из часовых.

Невельской повел нарочных в дом.

– Слышишь, Катя, Антип приехал, – сказал он, приоткрывая дверь спальни. – Привез важные известия. Война с Турцией началась. Сейчас прочту, что Николай Николаевич пишет.

Антип скинул шубу на пол, задрал меховую рубаху и отстегнул кожаную сумку, висящую на груди. Сын его, рослый, румяный детина, разговаривал с боцманом.

Невельской открыл сумку и вынул пакеты. Он велел боцману отвести тунгусов в избу для приезжающих, дать по чарке водки, накормить и выдать табаку.

Когда все ушли, боковая дверь приоткрылась.

– Можно к тебе? – спросила Екатерина Ивановна.

На дворе февраль. За зиму это первая почта. Она ждала ее с нетерпением.

– Зайди, мой друг. Да мы тут выстудили, оденься потеплее.

Она вернулась, накинула шаль и снова вошла. Из-за плеча мужа смотрела на бумагу. По телу ее пробежала нервная дрожь.

– Какой подлец Кашеваров! – сказал Геннадий Иванович. – Пишет, что на наше с тобой имя пришли в Аян письма из Петербурга. Под предлогом, что не смеет получить сам, шлет повестки, чтобы мы расписались и прислали доверенность на его имя. Носит же земля таких бюрократов. Вот единственное письмо тебе от Саши.

– Что же, в самом деле война? – нервно поводя плечами, но несколько успокаиваясь, спросила Катя.

– Послушай, что пишет Николай Николаевич.

– Из Парижа?

– Нет, из Петербурга.

– Так он вернулся?

Муравьевы лето и осень отдыхали во Франции у родственников Екатерины Николаевны.

– От двадцать шестого октября… Он тут мне упреки и укоры делает: «Вы неуместно писали мелочные и необдуманные бумаги в главное правление… Не увлекайтесь огромными своими предприятиями, которые исполнены быть не могут и к существу дела не ведут».

Что ты скажешь, ангел мой! Я у тебя и мелочен, и в то же время с пустыми огромными предположениями. Это южные гавани, значит, по его мнению, пустые предположения и не могут быть нами заняты!

«А постарайтесь только приготовить лес для размещения трехсот человек, которые к вам в течение июля должны прибыть».

Дай бог, если это так! Но вот…

«Затем обращаюсь к политическим делам. Объявлена война с Турцией. Англия и Франция заключили союз и вступаются за турок. Со дня на день здесь ожидается разрыв с этими державами и всеевропейская война».

Опять пропуская какие-то служебные подробности, Невельской прочел дальше:

– «Война уж началась на Дунае, и первыми были в бою канонерские лодки и отличились».

Губернатор писал, что и на восточных берегах теперь надо быть в готовности и привести все в порядок, что союзники явятся и туда, что англичане уже ввели свой флот в Мраморное море и что «все эти обстоятельства имеют непосредственное влияние на наши амурские дела».

– «Я располагаю всеми средствами, чтобы с открытием навигации быть у вас, может быть, даже и прямым путем по Амуру в Николаевский пост. Вы сами отлично понимаете, что все это значит».

Прочитав эти слова, Невельской перекрестился:

– Дай бог! Если он наконец прибудет с войсками, это счастье!

«Вы сами можете заключить, любезный Геннадий Иванович, что теперь нам надо дорожить всеми средствами и думать не о распространении и заселении наших владений, но о защите их и беречь казну государственную…»

– Опять понес! – воскликнул Невельской с досадой. – Уж я ли казны не берегу! – И подумал: «И людей и семью заморил!» – Легко им в Париже да в Петербурге в палатах решать амурские дела!

– «Жена не поспеет писать Екатерине Ивановне, – продолжал он читать, – но со следующей почтой непременно напишет, а потом вместе со мной и сама к вам приедет. Покуда обнимаю от всего сердца Екатерину Ивановну. Я целую ее ручки и вашу малютку-гилячку. Убедительно прошу племянницу мою удерживать перо своего мужа, который все прекрасно делает, но многое портит своим пером».

Невельской улыбнулся, словно губернатор польстил ему. Геннадий Иванович не раскаивался в душе, что «портит многое своим пером».

– Я мало еще им писал! Тысячу раз надо было сказать, что они подлецы. Вся их политика ничтожная! Теперь погонят людей на бойню, расходуют средства, которым счета нет.

Екатерина Ивановна пошла к детям. Тяжко болеет маленькая «гилячка», как называл Муравьев старшую дочь Невельских, полуторагодовалую Екатерину. Она без молока, как и только что родившаяся Ольга. Позавчера от бескормицы пала последняя корова.

«Как знать, – думал Невельской, глядя куда-то вдаль, сквозь обмерзшие окна, – может быть, это к лучшему, война все переменит, рухнет наша восточная политика. Буря очистит все. Ну, господа, накликали вы беду на свою голову. Правда, говорят, нет худа без добра. Вот теперь правительство разрешает плыть по Амуру. Конечно, будь у нас голова на плечах, все могли бы сделать без войны».

– Меня не слушали, так война их заставляет, – сказал он, входя в комнату жены с бумагами в руке. – Теперь я верю, что Николай Николаевич прибудет к нам. Хорошо, что мы на Николаевском посту вовремя стали готовиться к этому.

Катя при свете огарка, который тускло озарял бревенчатую стену с кое-где намерзшим льдом, разбирала на листочке милый почерк сестры.

Саша писала о себе, о своем муже. Мазарович после женитьбы назначен командиром казачьего полка в Красноярск. Сообщала про последние моды, тут была масса милых и приятных подробностей из жизни сестрички, описывалось красноярское дамское общество.

Невельской присел подле больной дочери. Он сидел тяжелый, словно с грузом на своих покатых плечах. Большой белый лоб его, казалось, стал еще больше. За последний год чуть поседели виски.

– Только бы Коля Бошняк перезимовал благополучно. Бог знает, дошли олени или нет.

С начала зимы из залива Императора Николая не было никаких известий. В ноябре из Мариинского поста с озера Кизи приезжал Александр Иванович Петров с донесениями и требованием товаров. Но и он про зимовку в Хади ничего не слыхал. Когда в октябре, после занятия Сахалина, Невельской, проезжая из Де-Кастри через Кизи, сказал Петрову, что придется позаботиться о зимующих в Императорской гавани, тот возмутился: «Мало еще у меня обязанностей: я начальник и Николаевского и Мариинского постов. Только мне не хватало еще заботиться об Императорской!»

Но сейчас оказалось, что он честно исполнял наказ Невельского и все это время пытался узнать у туземцев, что делается на новом посту. Но те и сами ничего не знали. Они уверяли Петрова, что в Хади можно проехать зимой по замерзшим речкам и через хребты и будто путь недолог – дней десять.

Невельской и Петров посоветовались и решили, что надо Александру Ивановичу туда ехать самому.

– Так с богом, – сказал Невельской. – Но помните, вы нужны. Если по дороге встретите гонца оттуда, возвращайтесь обратно.

Петров отправился на двух нартах, груженных продовольствием.

Десятого января, в самые страшные морозы, вдруг явился Дмитрий Иванович Орлов. Невельской оставил его осенью на южной оконечности Сахалина искать гавань для зимовки «Иртыша».

На Дмитрии Ивановиче лица нет, он худ и бледен, как мертвец, с огромной седой бородой.

– Боже мой, что с вами? – спросил Невельской.

– Беда, Геннадий Иванович.

– Да что такое?

– Вот рапорты из Императорской. Я оттуда. Там зимуют «Николай» и «Иртыш». Голод, и люди мрут. «Иртыш» не пошел на Камчатку. Поздно ушли с Сахалина. Пришли без руля, с повреждениями. Руль потеряли в шторм. Для зимовки не осталось никаких запасов.

– А Буссэ? Ему же дано было мной приказание на этот случай. У него есть все!

– Мало ли что, да нам он перед уходом с Сахалина ничего не отпустил.

– Как ничего не отпустил?

– Я сам шел на «Иртыше» с Сахалина. Да вот, пожалуйте, в рапорте командир «Иртыша» все пишет.

– А ведь я все запасы продовольствия оставил этому прохвосту Буссэ. Только бы он не трусил на Сахалине и увереннее себя чувствовал. А он…

– Не только не дал, но снял все последнее с «Иртыша», будто надо ему для зимовки.

– Отнял запасы? Как он смел? Да что же вы смотрели?

– Да я прибыл в Аниву, когда с «Иртыша» уже было все снято.

– Так вот он каков, Буссэ. А я было надеялся на него!

«Но каков Дмитрий Иванович! – думал Невельской. – Бесстрашный путешественник, а с бюрократами бессилен, бумаг и доносов боится. Пуганая ворона! Из-за боязни ответственности он в пятидесятом году гиляков струсил. В страхе перед штемпелем и кокардой! Ярыг боится!»

– А что же командир «Иртыша» Гаврилов?

Дмитрий Иванович развел руками.

Рапорты от Бошняка, Гаврилова и Клинковстрема были один другого тревожнее. У Гаврилова один умер и пять больных. И это еще в конце ноября, а теперь январь. Что же там сейчас?

В Хади Орлов пришел на «Иртыше» после исследования Сахалина. Оттуда через горы сухопутьем отправился на Амур. Но путь оказался не на десять дней, как уверяли туземцы. Орлов пробирался целый месяц. Съел собак, остались две, и те не шли. Силы покидали его. Лежа у костра, он умирал с голоду. Ночью его нашел Петров, шедший с огнем в руке.

– Где Афоня? – спросил Невельской, обращаясь к своим офицерам.

– Кочует с оленями на озере Чля, – отвечал поручик Воронин.

Невельской велел немедленно послать за ним.

– Да он здесь, в лавке, сегодня приехал.

– Цингу можно лечить свежим оленьим мясом? – обратился Невельской к доктору.

– Конечно! – отвечал доктор Орлов.

Явился Афоня.

– Сколько у нас оленей?

– Сколько надо?

– Штук восемь можешь перегнать в Императорскую гавань?

– Надо маленько подумать.

– В Императорской – цинга повальная!

– Немало пройдет времени, олени далеко, – сказал Афоня.

Невельской приказал Разградскому, который только что прибыл вместе с Орловым, немедленно возвращаться в Кизи. По сведениям, доставленным осенью Петровым, неподалеку от Мариинского поста, в горах, кочуют тунгусы. Невельской велел немедля искать их и уговориться, чтобы тем же путем, которым проехал Орлов, они скорее гнали оленей через горы в Императорскую. Исполнив это поручение, Разградский должен ехать в Императорскую на трех нартах с грузом продовольствия, но совсем другой дорогой: несколько сот верст вверх по Амуру, до устья реки Хунгари, которая вытекает из хребта, отделяющего среднее течение Амура от океанского побережья, и по реке Хунгари подняться вверх. По рассказам Чумбоки и его брата Удоги, там есть перевал через горы в верховья другой речки, которая приведет к гавани Хади. Разградскому даны всевозможные предметы и отрезы материи на подарки туземцам-проводникам, которых предстоит нанимать. Велено найти Удогу; он доведет до Хунгари, поможет нанять там гольдов, которые доставят грузы в Хади. Если это все удастся, то Данила Григорьевич может возвратиться.

Гаврилову, Клинковстрему и Бошняку были написаны письма в Мариинский пост, а Петрову послано приказание возвращаться в Николаевск к исполнению обязанностей начальника поста. Николаевский пост надо приводить в порядок, готовиться к севу и строительству.

Вскоре Разградский уехал, и в тот же вечер с озера явился Афоня с оленями. Он получил в магазине табак, водку, продукты и наутро отправился дальше. С тех пор прошло больше месяца, новых известий от Бошняка нет, и нет ничего от Разградского.

… Из Николаевского поста прибыл капитан-лейтенант Александр Васильевич Бачманов. Он замещал Петрова, который строил летом и осенью пост на Кизи и там же провел часть зимы. Теперь Петров возвратился на свой любимый Николаевский пост. Он мечтает построить на его месте город Николаевск-на-Амуре.

Бачманов возвратился исполнять должность помощника начальника экспедиции. В штатах он числится командиром парохода «Надежда».

Александр Васильевич – сухощавый, темнобородый. Очень дельный, аккуратный офицер. Ему еще нет тридцати. Как многие молодые офицеры того времени, понимая, что время парусного флота прошло, он изучал двигатели для судов и недавно представил на рассмотрение ученого комитета модель оригинальной паровой машины собственной конструкции. Модель оказалась хороша. О ней доложили государю. После того как на механическом заводе в Петербурге по чертежам Бачманова была построена паровая машина, он был награжден царским подарком – изумрудным перстнем.

Но обстоятельства сложились так, что он попросил о зачислении его в 46-й флотский экипаж в Петропавловск, откуда и попал в Амурскую экспедицию. Далеких краев ни он, ни жена его не страшились.

Бачманов полагает, что судит он обо всем трезво, без пристрастия, свойственного Геннадию Ивановичу. Тем ясней представляется ему вся суть преступлений, совершаемых в Петербурге по отношению к Амурской экспедиции и ее начальнику.

У Бачманова к Петербургу есть собственные претензии. В судьбе Невельского он видит свою судьбу и свои неудачи и поэтому вполне ему сочувствует. Он знает, что многие там были бы рады, если бы открытия Невельского не подтвердились. В том числе вся семья Врангелей, так как Фердинанд Врангель в свое время был повинен в том, что устье Амура признано недоступным.

Бачманов все свободное от служебных обязанностей время проводит за чертежами. Он изобретает новый двигатель, чем Невельской очень интересуется.

Елизавета Осиповна Бачманова ездила в Николаевск вместе с мужем. Она вместе с другими женщинами вычистила казарму. Они все перестирали, перетрясли, даже для крыс и мышей сделали особые ловушки, придуманные Бачмановым.

Елизавета Осиповна – высокая, белокурая, с чуть вздернутым носом, веснушчатая, тонкая, но не худая, крепкая, с сильными руками. Она старше мужа на пять лет, но выглядит гораздо моложе его.

Екатерина Ивановна очень привязалась к Елизавете Осиповне, и, несмотря на разницу лет, они приятельницы. Только между собой они могли говорить по-французски. Кроме них, никто из дам экспедиции языков не знал.

Дочь купца-англичанина, выросшая в Петербурге, Елизавета Осиповна вышла замуж за русского. Она легко переносит путешествия, разбирается в чертежах и помогает Александру Васильевичу чертить. Иногда, если ей общество не нравилось, Елизавета Осиповна начинала говорить по-русски с акцентом или демонстративно спрашивала про какое-нибудь слово, что оно означает.

Тем, кто замечал, что Бачманова нерусская, Невельской обычно не говорил, что она англичанка, а уверял, что француженка. «У губернатора тоже жена француженка. Придирок и подозрений быть не может!» – смеясь, пояснял он.

Кроме Невельского и Бачманова в комнате у стола с картой, в клубах дыма, молчаливый Воронин и доктор Орлов.

Дмитрий Иванович Орлов с неизменной трубкой сидит чуть поодаль, на табурете. После тяжелой поездки он понемногу приходит в себя. Где только он в жизни не бывал, каких тягот не сносил, но такие, как в эту зиму, выпали ему впервые.

– Каковы же наши силы, господа? Чем мы можем встретить врага? – говорил Геннадий Иванович, обращаясь к своему военному совету. – Положение экспедиции, занимающей огромную территорию края, таково: в Петровском – двадцать пять человек с двадцатью пятью кремневыми ружьями и пятью двухфунтовыми пушками, из которых стреляют лишь три. На Николаевском посту тридцать человек и тридцать таких же ружей. Три пушки, а стрелять можно из двух. В Мариинском – восемь человек и восемь кремневок. В Де-Кастри – десять человек, десять ружей да одна исправная пушка. Пороху во всей экспедиции два пуда и по двадцать пять картузов на орудие. Все наши запросы и представления в течение четырех лет об усилении экспедиции остались гласом вопиющего в пустыне. Из письма Николая Николаевича, которое я вам зачитал, можно не только предположить, но и вывести заключение, что у высшего правительства явилась наконец необходимая решимость. По всей видимости, генерал-губернатору разрешено плыть весной по Амуру. Несмотря, что в Китае революционное брожение продолжается, от чего они до сих пор старались сторониться. Угроза войны заставляет всех взяться за ум! У Николая Николаевича на реке Шилке выстроены суда, в том числе и паровые, о чем он мне уже сообщал и о чем вы, господа, знаете. Вот и значит, что вся эта армада тронется к нам вслед за льдами. Прибудут весной свежие войска, артиллерия, снаряжение и продовольствие в изобилии, теплая одежда, инструменты, то есть все, без чего мы жить не можем.

– Губернатор требует заготовить лес на постройку жилья для трехсот человек, – заметил Бачманов. – Где мы будем производить заготовку? Где остановятся эти люди? Где они разместятся?

– Под елкой! – блеснув глазами, сказал Невельской. И добавил, смягчаясь: – Мы будем заготовлять лес в Николаевске. Люди, которые явятся к нам, сами будут вооружены топорами и лопатами. Мы еще не знаем, где станут эти войска, куда они предназначены и что будут делать. У губернатора план на этот счет, конечно, есть, но мы со своей стороны постараемся представить свои соображения. Я буду просить губернатора занимать новые пункты на Амуре и на побережье. Там свежие люди сами нарубят лес за лето и сами построят себе казармы… А мы должны, первое, заготовить всюду, где только возможно, проводников для флотилии, спускающейся вниз по Амуру. Второе – послать распоряжение всем начальникам постов. В случае появления англичан действовать партизански. Третье – разбить огороды на служебных постах. Четвертое – заготовлять лес. Пятое – достроить пристань в Николаевске к прибытию грузов.

Воронин заметил, что сейчас не будет толку ехать и договариваться с гиляками и гольдами и нанимать их для проводки барж: все мужчины ушли на зимнюю охоту и вряд ли кого застанешь в стойбищах. Ехать надо в конце марта или в апреле.

– Как быть с лопатами, Геннадий Иванович? – заговорил стоявший у двери боцман Козлов. – Старые худы. Да и у Александра Ивановича никуда не годятся. Он приезжал, говорил, огород ими не вскопать.

– В Николаевске обязательно разбить огород, – ответил Невельской, – да так о нем позаботиться, чтобы видно было, что тут все растет, что это не бесплодный север, а плодородная и благодатная земля. До открытия военных действий мы переведем в Николаевск все население нашего Петровского поста. Надо будет кормить людей.

– Чем же будешь огороды копать, Геннадий Иванович? – спросил Козлов.

– А у нас старые якоря лежат без дела. Ерема мог бы перековать…

Военный совет долго рассуждал о семенах, лопатах, сошниках, где, что и когда сеять. Позвали кузнеца Ерему.

– А гвозди? – спросил боцман,

– А гвозди никуда не годятся! – отвечали враз и кузнец, и Воронин.

– Прислали восемь пудов обойных гвоздей для продажи гиляцким князьям! – сказал Невельской, обращаясь к Бачманову. – Вот каковы, оказывается, гиляки, по понятиям управителей Компании. Для обивки мягкой мебели гиляцких князей каждый год шлют нам гвозди!

– А о войне? Как же войну вести? – вдруг спросил до того дремавший доктор Орлов. Надвигалась война, и совет был военный, а о войне совсем перестали говорить. Кстати, доктору нужны были медикаменты.

– Но ведь планы – одно, а потом все получается другое. Вертись по солнцу, Невельской! Вот что от меня требуют. Я говорил, писал, умолял и еще раз скажу Николаю Николаевичу: пока не поздно, с Камчатки надо все убрать, кроме партизанских отрядов, а занимать Приуссурийский край. Здесь – под прикрытием сопок, мелей, лесов – мы неуловимы.

– Так, значит, Геннадий Иванович, от южных гаваней не собираетесь отказываться? – спросил Бачманов.

– Ни боже мой. Со сплавом прибудут войска для Камчатки и в Николаевск – триста человек. Не спать же им под елками, надо строить новые посты. Ставить маленькие отряды, которые будут в условиях этого края неуловимы. Начальники постов должны искать пути от бухт к рекам. Пароходы пойдут на промер фарватеров лимана.

С военного совета все пошли в кузницу. По морозу доносился веселый перестук молотов, синий дымок метался по ветру из трубы.

– Но если англичане займут Камчатку, а затем совсем отберут ее? – спросил Бачманов.

Невельской остановился и взял Бачманова за пуговицу.

– С Камчаткой они ничего не сделают. В тайге и там будут наши отряды. Временно англичане могут занять порт. Но что же поделаешь? Москву сдавали, когда надо было! Так пусть англичане постоят в ковше и полюбуются на Авачинский вулкан и на тайгу, куда им не сунуться. А мы людей сбережем и приобретем бескровно огромный край для будущего… Займут Камчатку? За Камчаткой стоит Россия, и чтобы Петропавловск совсем отобрать, надо Россию победить, а это бабушка надвое сказала. Никто еще у нас не отбирал портов, и англичане не знают, куда суются.

Невельской отпустил пуговицу, вздохнул и осмотрелся вокруг, как бы впервые увидев все. Сияло солнце, сверкали снега. Тишина. Далеко за заливом, на Орловом мысу, слышны голоса. Там гиляки с казаком Андрианом Кузнецовым рыбу ловят.

Было уже поздно, когда быстрые шаги послышались по снегу. Кто-то шел к дому.

– Приехал гиляк из Императорской! – доложил Воронин, входя в комнату.

– Капитан, здорово! Я – Еткун! Узнаесь?

– Откуда ты? Здравствуй, брат Еткун.

Гиляк схватил Невельского за ворот и стал целовать.

– Да я ходил на охоту и был в Хади, видал Николая! Худо, ой худо! Там люди помирают. Ой, как помирают! Он писал тебе писку.

Еткун достал конверт из-за пазухи.

Невельской быстро разорвал конверт и поднес бумагу к свече.

«На вверенном мне посту все благополучно. Здоровых нет, – писал Бошняк. – Цинга свирепствует, пять человек уже умерло. Командир «Иртыша» при смерти. Я ожидал этого, иначе и быть не могло, потому что сюда, где приготовлено все для зимовки на десять человек, вдруг собралось семьдесят пять, и половина из них без ничего… Я, впрочем, удивляюсь, что смертность мала… люди, высаженные в пустыню и принужденные в морозы жить в сырых избах… Я очень сожалею, что Н. В. Буссэ, отправивший без продовольствия «Иртыш» в пустыню, не видит всех последствий своей эгоистической ошибки. Он задался какими-то политическими воззрениями, здесь неуместными и гибельными… Надежды на бога и на скорую помощь от вас…»

Утром снова собраны были на совет офицеры, когда к дому подкатили нарты.

– Разградский! – воскликнул Невельской.

Данила Григорьевич ехал с устья Хунгари через Николаевский пост. Не снимая дорожной одежды и лишь скинув доху, с шапкой в руках, он докладывал:

– Хунгари прекрасная река; по ней в самом деле путь вверх до хребта. Там перевал и путь по речке почти до Императорской гавани.

Данила Григорьевич нанял на устье гольдов, которые взялись доставить нарты с продовольствием в Императорскую и сейчас, наверное, уже там.

– Что с оленями? – спросил Невельской.

– Нашли на Кизи тунгуса с четырьмя оленями, который согласен идти в Императорскую, но отправить его туда из Мариинского поста нельзя, в горах рыхлый и глубокий снег, и тунгус говорит, что надо ждать марта месяца.

– А где Афоня?

– И он застрял.

Надо было срочно гнать оленей и спасать людей. Кто мог это сделать?

– Придется, Дмитрий Иванович, браться за дело вам, – сказал капитан, обращаясь к Орлову.

«Да, без меня, видно, и так не обойдется дело», – подумал Орлов, отлично представляя, какой крест придется ему нести.

«Иртыш» теперь выбывает из строя, – думал ночью Невельской. – Бошняк если и сможет весной пойти на юг занимать Самаргу, то только на «Николае». В июне я приду к нему на моем «Байкале». Его пришлет Завойко. Когда же явится вражеский флот, юг будет занят. Но если Бошняк заболеет? Кто его заменит? Надо мне самому ехать встречать Муравьева и объяснить все. На юг! Там – ключ ко всему краю!»

В голове теснились планы и долго не давали сна и покоя.