Утро. Вражеская эскадра начала двигаться. Воздух тихий. Из города доносится молитва, пение, голос попа. Это на второй батарее служат молебен. С Сигнального мыса видны отряды, стоящие там с примкнутыми штыками. С вражеского парохода выпалили. Ядро пронеслось над горами и, перелетев их, шлепнулось в бухту. Пароход с фрегатом на буксире вышел вперед. Запыхтело, задымило. Вражеские суда, казалось, шли, чтобы палить по второй батарее и туда, где «Аврора», где служили молебен, стояли войска, чиновники и сам губернатор. Снова выстрелила вражеская пушка.

– Ур-ра! – загремело в утренней тишине на всех русских батареях. Начали где-то у «Авроры». Что-то гордое и торжественное было в этом крике, так что хотелось жертвовать собой. Маркешке горло сжало.

– Ура!.. Ура!.. – перекатывалось с сопки на сопку.

Много ли у нас людей! Казалось, кричат леса, сопки и вся наша земля.

Петропавловск объявлял, что он не сдается. Вот снова покатилось «ура», его начали там, в сердце порта, у «Авроры» и у второй батареи, первыми грянули матросы и вот уже подхватили на четвертой…

– Ура, братцы! – крикнул Гаврилов.

– Ур-ра! – подхватил Маркешка вместе с товарищем. «Слушай, эй! – хотелось крикнуть пароходу. – Не сдаемся, паря!»

– Ура-а-а-а!.. – гремело на батарее под скалой.

Слышно было, как подхватили у Максутова на седловине и где-то далеко еще, – это, видно, на пятой, у Карла Газехуса.

«Прощай, Любаша!» – подумал Маркешка, вспоминая свою жену. Не так жаль было помирать, как жаль, что Любаша достанется кому-то. Разве она во вдовах высидит? И при живом-то муже ей от мужиков отбоя нет! «Уж я ли не муж, сама говорит – удалой, охотиться ли, пахать ли, ружье производить, плясать ли, еще ли чего… Что мордой желтоват да кривоногий – она про то мне завсегда говорила, что ей это все равно, что у нее ко мне расположение души, а на морду не заглядывает. «У тебя, говорит, зато глаза».

Но, как замечал Маркешка везде и всюду, если мужик маловат ростом, то бабы его не очень любят… И тут под ядрами, перед лицом смерти, маленького Маркешку временами начинала разбирать ревность. «Неужели Любаха грешит, пока мы тут за веру, царя и отечество льем кровь?..»

Английский пароход подхватил два огромных фрегата, как под ручки, и потащил их. А в хвосте тащится третий. Это как Любава идет и ругается на мужа.

«Пароход маленький, а с тремя управляется. Вот что значит машина! А люди, мол, машина, машина, глупости, мол, это черт, нечистый, анчихрист… Эх, заразы… Паря, умирать приходится молодым. Че мне? Сорок годов? А я еще ростом мал, а малая собачка до старости щенок: когда забирали в поход, то не признали моих лет, велели мне года снизить, объявили меня совсем молодым, и вот теперь буду помирать. Этот пароход и в прошлый раз также хотел два корабля подхватить. Да не удалось ему. Мало каши ел! Теперь подкормился, прет! Но, заразы, я вам тоже еще раз припечатаю», – думал Маркешка, стоя наготове у орудия.

Он был твердо уверен, что вчера во время боя попал из своей пушки во фрегат. Но как-то никто об этом не говорит, офицеры этого даже не признают, как будто ничего и не было.

А пароход, как богатырь, шел, тащил медленно, но верно, он свое дело знал, тащил на себе корабли. Потом отдал буксир, и один из фрегатов стал прямо против батареи Сигнального мыса со всеми пушками, наведенными прямо на Маркешку. Там было на борту их множество. У нас пять штук, а у них не полсотни ли? Другой вражеский корабль стал рядом с первым.

Вдруг весь пояс укреплений Петропавловска заговорил, всюду закурились дымки, и ядра забултыхались около вражеских судов. Англичане становились на шпринге, видно, решили на близком расстоянии биться крепко.

– Первая! – скомандовал Гаврилов.

Пошло первое ядро. Перешибло у них снасти.

И вдруг весь борт вражеского судна охватило как пожаром. Раздался дробный грохот, как в сильнейшую грозу. Ядра взрыли землю. Земля полетела на бруствер и за него. Бомба ударила в мешки с землей. Рослому матросу Сивцову из сорок седьмого экипажа ядро хрястнуло в самую грудь. Другое пронеслось над головой Маркешки. «А говорят, высокому хорошо. Будь я чуть повыше…» – подумал он. И тут же его как обожгло по спине и по голове. Это хлестнуло целым градом осколков со скалы. Парус прорешетило, подняло, как в ветер, сорвало и – филькой его звали… Снова полыхнул борт английского фрегата. Били по батарее и по мачте, на которой слабо полощется гюйс^[*] – крепостной флаг.

^[*]Гюйс – флаг, поднимаемый по носу военного корабля во время стоянки на якоре.

Гаврилов, красный, с перекошенным от ярости, а может быть, от испуга лицом, сам прицелился и выстрелил из орудия, около которого пал канонир Логвинов.

Борт английского фрегата опять запылал сплошным огнем.

– Вторая! – крикнул Гаврилов.

Маркешка выпалил.

«Пошло! А меня не так легко сшибить, ты попробуй попади в меня», – с яростью думал он.

Но уж батарею сносило огненным смерчем. Столбом поднялась земля, камни. Упал мальчик, сынок солдата. Два орудия сбили, прислуга – казаки братаны и матросы валялись. Лег матрос Силаев. Кровь у кого на голове, у кого на рубахе. Один куда-то пополз. Другие стонали, корчились, один лежал мертвый ничком…

– Вторая, Хабаров, вторая! – чуть не в ухо ему кричал Гаврилов. Англичане опять грохнули, опять хлестнули камни. Маркешка ложился на время и вскакивал, когда проносился каменный шквал.

По батарее бьют два фрегата сразу. Все разбито. Пушки лежат на боку. Вдруг вбегают аврорцы. Впереди рослые белобрысые богатыри матросы Хайбула Халитов, Сайфула Хасамутдинов и Бинбах Тухтаеров. Это из казанских татар, где товары для Кяхты делают. С ними коротконогий белокурый Петр Минин, писарь Кувшинников тоже прибежал. Вот и Васька Егоров, что строил эту батарею. Этим отрядом командует прапорщик Николай Можайский, знакомый. Прямо под ядрами стали исправлять батарею. Матросы – здоровые крепыши, как медведи, сопят, не ругаются. Гаврилов тоже возится с ними. У него рука в крови.

И вот уж один из матросов приладил пушку, приложился и бьет. И еще одна пушка наша исправна.

Англичане, видно, тоже передохнули, перевели дух.

По земле ползет казак Суриков, у него все лицо черно от крови, затекло.

– Ур-ра! – кричит, подымая саблю, Гаврилов.

– Ур-ра-а-а!.. – подхватывают на батарее.

Но снова вспыхивает английский борт. Опять все ложатся.

Англичане бегут толпой прямо по палубе на другой борт, кренят судно, жерла пушек подымаются выше, опять огонь. Кажется, их ядра летят в город.

Гаврилов, с искривленным лицом, надсеченным осколком камня от виска до подбородка, как разрисованным красным карандашом, стоит, не гнется, не прячется, с саблей наголо в здоровой руке.

По тропе сбегает молоденький юнкер.

– Генерал приказал заклепать орудия, спустить гюйс и перенести все в город…

Набегают люди, это стрелки из резервной партии. Они поднимают убитых, берут раненых. И снова летят ядра.

Гаврилов и юнкер не прячутся, как бы вызывая друг друга гордо стоять.

– Пошел гюйс! – кричит Гаврилов.

Алешка перебирает снасть.

– Хур-ра!.. – вдруг гремит на английском фрегате дружный торжествующий крик сотен глоток. Они торжествуют!

«Да, батареи нашей уж нет… Все! Снесли ее! Враг орет! Побили нас!» Гаврилов заклепывает последний ствол. Маркешка помогает ему.

– Маркешка, уматывай отсюда живей! – кричит Бердышов.

Новый залп врага. Упал Гаврилов.

– Их офицер убит! Хура! – раздалось на английском фрегате. – Ху-ра! Хура!

И снова по вражеским судам покатился победный крик. Опять англичане бегут толпой к другому борту, качаются, как на качелях, и опять их ядра летят через сопки, в город, дальше, чем можно!

Маркешка, перескакивая через сбитые пушки, спускается в мать-тайгу, в чащу родную… Ядро свистит над головой. Маркешка догоняет стрелков.

– С имя бы сойтись вплотную, – говорит Бердышов, – посмотреть, – что за народ.

Сзади стихло. Английский фрегат исполнил, что хотел. А по тайге несут убитых и раненых. Но часть стрелков залегла в тайге на случай, если пойдет десант. Вот теперь слышно, какая пальба идет у Красного Яра, у кладбища, справа от Маркешки, возвращающегося в город. Туда пароход отвел два фрегата, и они палят по нашей батарее. Что там? Земля перепахана уже, верно. Но вот через ковш стала бить по вражеским фрегатам «Аврора».

Гаврилов тяжело ранен. Вот и его несут…

– Эй, не зевать! – вдруг тихо, но грубо крикнул он на Маркешку.

Это приободрило Хабарова. Оказывается, порядок еще был и начальство не померло, требовало. Значит, не все пропало. Гаврилов, видно, будет жить.

Шлюпка ждала их. Переправились через ковш.

«Аврора» палила все чаще, дружно, гулко, и борт у нее пылал, как у английского фрегата, таким же пожаром. Это была сила нешуточная, и рядом с ней грохотала батарея Максутова-старшего. А стрельба у Красного Яра все усиливалась.

Подошел Завойко с офицерами. Он перекрестил Гаврилова и трижды поцеловал его, что-то тихо сказал ему, потом обнял, подошел к правофланговому стрелку Бердышову и тоже поцеловал.

– Спасибо, братцы! – сказал он. – Вы герои. С пятью пушками сражались против целой эскадры. Теперь вас всех в стрелковую партию. Вы видели врага и уже не побоитесь его. Так бейте его штыками, не давайте ему пощады, помните, что они, – тут Завойко показал туда, где шла пальба, – русского штыка боятся.

Под обрывом горы стояли свежие отряды стрелков. Слава богу! Нет, еще не все пропало, как показалось Маркешке, когда он уходил сегодня с разгромленной батареи. Еще была «Аврора», еще были нетронутые войска, целы еще другие батареи. Завойко тверд как камень и сказал, что в штыковом бою будет наш перевес.

Вдруг стрельба справа стихла. Завойко поднялся на возвышение и посмотрел туда. Один из его офицеров побежал к «Авроре». Через некоторое время с «Авроры» спустился отряд матросов и бегом, с ружьями наперевес, побежал вдоль берега.

– Французский флаг на четвертой батарее! – сказал один из морских офицеров, подходя к отряду стрелков, к которому присоединились люди Гаврилова.

– Враг высадил десант! Сейчас, братцы, очередь за нами. С богом!

Маркешка бежал по кладбищу в цепи других стрелков. Пули шлепались в кресты и деревья. На кладбище хорошо, место чистое. На скале, где была батарея, развевался какой-то флаг.

Маркешка не понимал, зачем и почему так охотятся за этими флагами. Англичане одурели от радости, что наши спустили гюйс на Сигнальном. Теперь офицеры все говорят – французский флаг на четвертой!

Маркешка видит французов. Вот они, близко. Че, стрелять ли, нет ли? Не знает. Спросить не у кого. Маркешка лег, прицелился, выстрелил. Один француз споткнулся, но не упал, а поплелся обратно.

– Ура! – грянуло в тайге слева. И видно было, как кучно побежали матросы с «Авроры». Как черти все черные, по косогору выскочили враз. Вот как красиво! Татарин Хайбула – отчаянный, бежит и стреляет. И попадает.

Стрелки на кладбище подхватили, все враз поднялись, пуля щелкнула о камень, взвизгнула. Сразу французы побежали к шлюпкам. Много же их!

С «Авроры» выпалили. Одна бомба ахнула возле шлюпок. Два фрегата, как две соборные церкви, стояли поодаль от берега. Другая бомба попала в один из фрегатов; огромный кусок мачты отвалился и перепугал всех на палубе.

Шлюпки отходили от берега одна за другой. По ним били. Матросы «Авроры» уже лезли на утес, содрали французский флаг. Проворные эти матросы, умеют лазать.

На душе у Маркешки отлегло.

– Ну куда там имя! Они тайги боятся! – подходя, говорил запыхавшийся Алешка. – Их надо в тайгу заманивать. Они все собираются в кучу и стоят на ровном месте.

У Алексея было такое чувство, что не дали додраться. Еще оставались и энергия, и желание биться. Разбирали зло и досада, что враг уклонился от боя. Как они увертываются! Себя берегут.

– Надо было бы заманить! Офицеры не умеют. Понаставили мичманов, мальчишек. А где старики? Где этот старый капитан с лысиной? А то: «Умрем! Умрем! Ур-ра! Флаг! Флаг!» Черта во всем этом, – говорил Алешка. – Надо замечать и бить на выбор. Прятаться по кустам надо, а не лезть напоказ. Камчадал говорил: зачем для пушек сараи, гореть с имя вместе? Живой этот камчадал?

– Живой.

– Они боя не принимают, а все же вылезли на берег, а мы их упустили! А заманить бы их, так они бы уж разлеглись, как сивучи. А тут мальчишки кричат – вперед, мол, флаг…

– Беда с этими флагами, – согласился Маркешка. – Но имя все же обидно, что ихний мы тоже содрали. Теперь квиты.

– Надо их не злить, а уничтожать! А то они нас из-за этих флагов поедят. Мало тебе было на Сигнальном!

– Эй! – вдруг крикнул матрос-аврорец.

Ядро свистнуло над головами. По стрелкам били с брига.

Маркешка признавал, что Алексей действительно воин, ему только бы в штыки ходить, стрелять и сражаться. «А как я в штыки пойду? Англичане вон какие здоровые, и французы не мелюзга».

А пароход опять пыхтел и то отходил задом, то появлялся из-за Сигнального мыса и ухал. Вдруг, едва он вышел, «Аврора» загрохотала всем бортом. Это толстый капитан, старик лысый командует. Старый, не промахнется.

Ударила вторая батарея, теперь все били по пароходу. Он сразу развернулся и ушел за мыс. Потом большим полукругом прошел по всей бухте, приблизился к фрегатам с другой стороны, опять взял их на буксир и оттащил в глубь губы, подальше от берега. Время от времени на фрегатах раздавался одинокий выстрел, и ядро пролетало над головами.

Англичане свои суда валили на борт и попадали бомбами в город, били в бухту, норовили попасть в «Аврору».

– Пушек у нас, нет таких, чтобы имя по пробоине сделать. А то где бы имя чиниться, – говорили казаки.

Пароход поставил так фрегаты, что от «Авроры» их скрывал Сигнальный мыс. Иногда они наугад посылали ядро или бомбу через горы.

Ударили барабаны. Стрелки строились по отрядам. На телеге подвезли котел со щами, мешок с хлебом, самовары, заварку чая. Стрелки располагались на обед.

На вражеских судах, видно, тоже обедали. Стрельба совсем стихла.

– Эй, смотри, пароход-то! – крикнул Алексей.

– Что такое?

– Косит!

– Подшибли, подшибли! – закричали стрелки, вскакивая.

Пароход шел, кривясь на один бок. Пока он вел суда, этого не замечали. Теперь он шел один.

– Холку ему набили, не сидит на седле…

– Кособочит!

– Паря, они не надеются нас победить! – вдруг сказал Маркешка с куском во рту.

– Почему так думаешь?

– Они бы надеялись, так лезли бы не так. Я поначалу думал, хуже будет.

– Погоди еще, – ответил один из старых матросов.

– Нет! Надежды у них нет.

– Как ты можешь рассуждать! У них свои адмиралы! А ты, Маркешка, хлебай щи, а то тебе не останется. Тут, брат, проголодались.

Вечером Завойко пришел на «Аврору». После боя он весь день возился с починкой батарей и с людьми. Хоронил мертвых, убирал раненых, насмотрелся на переломанные и перебитые кости, на тела, разорванные в клочья, на кровь, и у него было такое ощущение, что он сам ранен.

Изылметьев встретил его, как всегда, спокойно и любезно.

– Так как же вы обедали, Иван Николаевич? – спросил Завойко, зная, что это главный вопрос для Изылметьева.

– Да ваша Харитина обед мне принесла сюда, – ответил старый капитан, вытирая платком лысину.

– Моя Харитина, так это же не кухарка, а камчатская Жанна д'Арк и героиня! Я был поражен, когда она носила обед под самыми страшными залпами. Я уж всюду объявил на всех батареях людям, что даже женщина не боялась огня, выполнила свой долг, накормив офицеров.

Они спустились в капитанскую каюту. Завойко снял фуражку и устало сел.

– Боже мой! – сказал он, впервые чувствуя себя за этот мучительный день не губернатором, а простым, измученным человеком. Сейчас ему хотелось пожаловаться от души. Как, бывало, жаловался жене. – Иван Николаевич, я вам исповедуюсь, потому что вся моя надежда на «Аврору».

Изылметьев был вполне спокоен. Он весь день простоял на своем фрегате. По натуре он был спокойнее, чем Василий Степанович. Крепок как скала, и даже в тот момент, когда все увидели надвигающуюся смерть, он, разряжая общее напряжение, напомнил о том, что за участие в битве всем будет по Георгиевскому кресту.

Но сейчас, когда Завойко пришел к нему и стал жаловаться, что дело плохо, Изылметьев тяжело вздохнул. Он сказал, что велел закопать все: документы, коды, денежный ящик. Церковные драгоценности – на груди у иеромонаха. А в случае если враг ворвется, Изылметьев взорвет «Аврору» и уйдет с матросами в сопки.

– У меня все готово к взрыву.

Пушки с «Авроры» – на батареях. Командиры почти всех батарей – аврорские артиллерийские офицеры. Пояс укреплений чуть не наполовину состоит из офицеров и матросов «Авроры». Аврорцы во главе стрелковых партий, они же в пожарном отряде, в ожидании, что враг зажжет город. Изылметьев держит у бочек шесть-семь человек. Аврорцы исправляют разгромленные батареи.

Что было бы, если бы не пришла «Аврора»? Ведь это случайность, что она здесь. И тут досада разбирает Изылметьева на всех, кто придушил этот Камчатский порт как главный центр России на Тихом океане. «Рано еще так решать!»

Но в то же время Изылметьев теперь понимал, что, не будь Завойко, погибла бы и «Аврора», и вся ее команда. Никто не мог возглавить так оборону, как Завойко. Для гарнизона он – отец. Изылметьев знал, что Завойко любят, верят ему. «Аврора» и эта гряда сопок, отделяющая город и внутреннюю бухту от губы, – вот их надежда. И люди!

– Но есть у нас люди ненужные и чужие в городе, – говорил Завойко.

– На кого же вы думаете?

– Да на иностранцев. И не только на наших постоянных. Вот стоит бриг «Нобль» и «Магдалина».

– Разве им приятно то, что происходит?

– Да, им страшно, но они уж не верят, что у нас хватит сил отбить англичан и французов. А не видели американцы, как вы закапывали казенное имущество и секретные бумаги?

– Нет, ночью было.

– Я уж приказал всем жителям не выходить из домов, пока не смеркнется. Я больше всего опасаюсь подвоха. Вот представьте, Иван Николаевич, что мы с вами будем делать, если кто-нибудь из иностранцев подошлет на батарею человека с приказанием, будто бы от меня, оставить батарею? Или – вернуть стрелков… Так я сегодня же объявил всем, чтобы мой приказ слушать через Губарева или Литке^[*] или если я передам собственную записку с нарочным. Были бы все свои в городе – было бы все проще. Американцы ведь грамотные по-русски. Вот сегодня я узнал, что двое бродяг, которые тут жили у них, выброшенные с китобоя, оказывается, в Тарье рубят дрова. Это безобразие! Кто им позволил идти в Тарью и лес рубить?.. Знаете вы, что масса негодяев на всем свете объявляет себя американцами, принимает их подданство, чтобы наживаться самыми бесстыдными способами. Да и в самой Америке нет недостатка в негодяях… Я уж так взволнован, что всех подозреваю…

^[*]Литке Константин Федорович – сын известного адмирала Ф. П. Литке, юнкером принимал участие в обороне Петропавловска-Камчатского.

Так Завойко жаловался Изылметьеву, а тот кое в чем пожаловался ему. Излив душу, оба стали успокаиваться. Генерал и капитан перешли в салон, где уже собрались офицеры с «Авроры».

– Вы мне не говорите, господа, я сам видел, а вы не видели и вы не можете говорить! – горячо объяснял им Завойко. – Да, я сам видел: не менее чем сто пятьдесят человек убитых у одних французов! Враг разбит сегодня! И я уже благодарил солдат. Там есть такие, что сразу положили по пять французов и англичан в бою у Красного Яра. Ведь это присланы сибирские войска, а они природные охотники и страха не знают. А больше всех, господа, отличились матросы с «Авроры». И надо помнить, господа, что англичане и французы в тайге сражаться не могут, а меткостью боя и готовностью ударить в штыки мы всегда их превосходили.

«А каналья Михайло Федоров два ведра утопил, и Малафей Суриков утопил одно. На них не напасешься… Где я тут возьму новые ведра? – вспоминал Изылметьев подробности сражения. – Надо бы их наказать, но вели себя героями, нельзя. Они под ядрами и бомбами бегали по палубе и заливали из этих брезентовых ведер огонь и просто на палубу лили, так как все раскалилось. «Аврора» выстрелила сто двадцать четыре раза… А враг, оказывается, бил по первой батарее двухпудовыми ядрами».

Догадливый мичман Фесун, видя, что генерал похвалил сибирских стрелков, заметил, что позавчера выстрелом второго орудия с Сигнальной батареи разбита корма адмиральского фрегата у англичан.

– А это не фантазия Гаврилова? – спросил Завойко.

Фесун подумал, что сделал, может быть, неудачное замечание, однако в глубине души остался при своем и хотел бы убедить дядюшку.

Было уже поздно, когда Завойко вызвал канонира с разбитой Сигнальной батареи.

Маркешка явился на «Аврору». Его расспросили, как он стрелял.

– Ты попал в адмиральский фрегат?

– Однако не знаю… Вам лучше знать, ваше превосходительство.

– Этого не может быть! – заявил поручик Губарев. – Это стрелял Александр Петрович.

Маркешка уклончиво ответил, что, пожалуй, и в самом деле не он попал. Однако он хорошо помнил, что в это время никто, кроме него, не стрелял.