Ветер ослаб лишь в сумерках, когда плыть дальше было поздно, и переселенцы стали располагаться на ночлег. В берег вбили колья. К ним подтянули плоты.

Казаки раскинули барину палатку, а сами расположились подле нее, у костра. Обычно они не ставили себе палатки. В хорошую погоду ночевали на лодке, где устроен был навес от дождя. Там у барина оборудована довольно просторная каютка. Сам чиновник предпочитал ночевать на берегу в палатке, где устанавливалась легкая походная койка, укрытая пологом-накомарником.

На этот раз погода была столь переменчива, что и казаки, посидев немного у своего костра, не поленились разбить себе палатку.

Под берегом на широкой отмели устраивались переселенцы.

Мужики разбрелись по лугам острова в поисках наносника для костров. Егор на бугре нашел гниловатую сухую осину, срубил ее и, развалив, по частям перетаскал к огню. Дым

от гнилушек отгонял комаров, появившихся сразу, как только стал стихать ветер.

Когда стемнело, к стану подошли казаки и принесли с собой бутылку ханшина*. Они уходили пьянствовать к переселенцам: с глаз долой от барина, который за попойки бранил их жестоко.

_______________

* Х а н ш и н - китайская водка.

Егор не пил. Барабанов пригубил для приличия. Кешка с Петрованом распили бутылку и порядочно захмелели.

Кешка стал рассказывать про Ивана Бердышова. Казак не впервые сопровождал переселенцев и любил похвастаться перед ними знанием здешних мест, жизни и людей. Слушать его собрались крестьяне от других костров. Пришли братья Бормотовы - Пахом и Тереха, низкорослый Тимофей Силин со своей женой Феклой. У балагана Кузнецовых развели большой огонь. Ветер колебал его пламя, обдавал всех сидевших подле едким густым дымом. На палках, воткнутых в землю, сушилась одежда и обутки. Дед Кондрат, стоя над пламенем, поворачивал к нему то изнанкой, то верхом свой промокший насквозь армяк.

Федор латал протершиеся ичиги. Егор делал шесты - очищал лыко с тальниковых жердей. Ребятишки грызли сухари.

- Давно еще, - говорил Кешка, потягивая ганзу*, - когда Амур этот отыскали, Иван-то Бердышов у купца Степанова ходил на баркасе. Сплавлялись они до Николаевска, по дороге с гольдами торговали, делали меновую. Как-то раз заехал он в Бельго. Стойбище это ниже Додьги верст на пятнадцать-двадцать. Вот торгаш, которого мы сегодня встретили, он оттель же. Там у них самое гнездо торгашей... Ну, а тогда-то хоть и не шибко это давно было, но все же население там было поменьше, хотя китаец этот уж и тогда торговал. Тамока и встретил Бердышов одну гольдячку. Она была у этих гольдов шаманкой.

_______________

* Г а н з а - трубка с медной головкой.

- Как же это так? - заговорил Тимоха Силин. - Разве девка бывает шаманкой?

- Как же, быват, - небрежно ответил Кешка. - Еще как славно шаманят!

- Мы до Байкала видели этих шаманов и у бурят и у тунгусов, - заметил Тимошка, у которого подступало желание высказать все, что он сам знал о шаманстве. - Там более грешат этим старики. Верно, слыхал я, что где-то была и старуха шаманка, но не девка же.

- Шаманство это как на кого нападет. Кто попался на это дело, тот и шаман, - туманно объяснял Кешка. - Хоть девка, хоть парень - все равно. Ведь это редкость, кто шаманить-то может по-настоящему, - со строгостью вымолвил он, и заметно было, что Кешка сам с уважением относится к шаманству. - Ну, а она, эта Анга, так ее гольды зовут, была первейшей шаманкой, хоть молодая и бойкая, а, сказывают, как зальется, замолится гольдам-то уж любо, загляденье... Иван теперь на русский лад Анной стал ее называть.

Ну, была она шаманкой - девка молодая, мужа нет, жениха нет, гольдов этих она чего-то не принимала. Сама была роду отличного от остальных гольдей. Отец ее в первые годы, как отыскали Амур, помогал плоты проводить, плавал на солдатских баржах, бывал в Николаевске, там научился говорить по-нашему. Он раньше чисто толмачил - не знаю, может, теперь стал забывать, - с ними это бывает, с гольдами: выучится по-нашему, а старик станет, все позабудет, так, мало-мало толмачит, с перескоком. Его сам Муравьев знал. Дед у нее тоже, сказывают, был знаменитый промеж гольдов, он и шаманство знал и удалец был. Его потом убили: деревня на деревню гольды между собой дрались и застрелили его. Это давным-давно было.

Ну вот, значит, встретил Иван ее и встретил. Она, паря, шибко хороша собой была, да и сейчас еще на нее заглядишься... Иван познакомился с ней. Отец да она жили вдвоем, приняли его, угощали. Они, гольды-то, хлебосольные: как к ним заедешь, так они уж и не знают, чем бы попотчевать. Иван, паря, не будь плох, давай было с ней баловать, известное дело - мужик и мужик. Беда! - усмехнулся Кешка. - Молодой, кровь играет... Ну, она себя соблюдала, никак ему не давалась. Она гордая была, ее там все слушали, все равно как мы попа... Ничего у него не вышло, и поплыл он своей дорогой. Ну, проводила она его и пригорюнилась. Запал он ей в голову. Плачет, шаманство свое забывает, бубен этот в руки не берет. А у Ивана-то, не сказывал я, - вспомнил Кешка, - осталась зазноба дома. Ведь вот какая лихота: у него зазноба, а он баловать вздумал... Сам-то он родом с Шилки, из мужиков, от нас неподалеку, где мы раньше до переселения жили, там их деревня. Сватался он к Токмакову. Шибко это торгован у нас, по деревням, по Аргуни и Шилке славился. Дочка у него было Анюша, не девка - облепиха! Парнем-то Иван все ухлестывал за ней. А послал сватать, старик ему и сказывает: мол, так и так - отваливай... Иван-то после того, конечно, на Амур ушел, чтобы разбогатеть. "То ли, - говорит, - живу мне не бывать, то ли вернусь с деньгами и склоню старика". Свиделся он тайком с Анюшей перед отъездом, попрощался с ней и с первыми купцами уплыл в Николаевск.

Своего товару прихватил, мелочь разную.

Ну, плывет, плывет... Где его хозяин пошлет на расторжку с гольдами, он и себе мехов наменяет. Он и в Бельго попал случайно. Купец посылал его куда-то на лодке, а начался шторм, сумрак опустился, была высокая вода, его и потащило, да и вынесло на бельговскую косу. Утром он огляделся гольды к нему приступают... Вот теперь я правильно рассказываю, оговорился Кешка, - а то бы непонятно было, чуть не пропустил я главного-то. Гольды позвали его к себе, ну, тамока он и Анну встретил, и все так и пошло. Ну вот. Ничего у него с ней не вышло, а как приплыл баркас, Иван ушел на этом баркасе вниз по реке. Так дальше ехал, опять торговал, помаленьку набирал меха. В Николаевск привез целый мешок соболей, сбыл по сходной цене - он тогда с американцами выгодно сторговался, - набрал себе товару и сам, от купца отдельно, пошел по осени обратно. Как встал Амур, купил он себе нарту и пошел нартой на собаках. И вышла ему удача: по дороге опять наменял у гиляков меха. Ну, паря, все бы ничего, да за Горюном напали на него беглые солдаты - тогда их тут много из Николаевска удуло, - напали они на него и маленько не убили. Конечно, все меха отняли...

Замерзал он израненный. Наехали на него гольды, отвезли к себе в Бельго. Там его шаманка признала, взяла к себе. Они с отцом ходили за ним, лечили его своим средством. Ну вот, оздоровел он и грустит, взяла его тоска. Амурская тоска - это такая зараза, беда. Как возьмет - ни о чем думать не станешь, полезет тебе всякая блажь в башку, ну, морок, он и есть морок. Нищий он, нагой, Иван-то, куда пойдет? Дожил до весны у гольдов. Лед прошел - плывут забайкальские земляки. Вышел он на берег. "Ну, Иван, сказывают, - Анюша долго жить приказала. Ждала тебя, ждала - не дождалась". Анюша-то ушла из дому темной ночью на Шилку - да и в прорубь. Не захотела богатого казака... Сказывают, как Ванча наш услыхал это, так и заплакал. Шаманка-то его жалеет, гладит по лицу, а у него по скулам текут слезыньки.

Эх, Амур, Амур! Сколько через него беды!.. - вздохнул Кешка. Иван-то и остался у гольдов, стал жить с шаманкой, как с женой, она свое шаманство кинула. Стали они зверя вместе промышлять. Жил он, как гольд, своих русских сторонился. Потом архирей приезжал, окрестил Ангу, велел им кочевать на Додьгу. Говорил Бердышову: "Отделяйся, живи сам по себе, заводи скот, хозяйство, а то огольдячишься. А мы тебе еще русских крестьян привезем, церковь на Додьге построим". Ну, однако, он уже теперь перекочевал, Ванча-то...

- Эх, паря, и баба у него, адали* малина, хоть и гольдячка, а красивая, - заключил Петрован Кешкин рассказ. - Игривая, язва! Как взглянешь - зачумишься, - покосился он посоловевшими глазами на темно-русую и миловидную Наталью Кузнецову. - Купец Серебров какие деньги давал Ивану, чтобы привел ее на баркас.

_______________

* А д а л и - как (забайкальский жаргон).

- Не взял Иван, - заметил Кешка.

- Тут какую русскую переселеночку дешевле сторговать можно, продолжал Петрован.

Наталья поднялась и отошла от костра к шалашу. Крестьяне слушали Петрована молча и с явным неудовольствием.

- Баб-то нет на Амуре, не хватает. Привезут баржу с арестантками, так их солдаты разбирают, - продолжал казак. - А уж переселеночки-то другое дело... У нас на Шилке ли, на Среднем ли Амуре есть деревни, богатеют через баб, отстраиваются... Тракт-то идет зимний, господа едут, купцы - и бабам работы много... - усмехнулся казак.

- Я у вас в Забайкалье свадьбы видел, - заговорил Тимошка Силин, так казаки калым за девок берут.

- Как же, это что казаки, что крестьяне - первая статья, - ответил Кешка. - У кого девок много, тот и богат. Замуж выдавать - с жениха калым.

- Это только разговор! - сказал Егор, не веривший, чтобы весь народ был так испорчен. Ему казалось, что казачишки хвалятся зря.

- Другой-то муж после с нее весь калым выверстает, - усмехнулся Петрован. - К купцу ее сведет на ночь на проезжую... У нас так бывало... Вот тебе и вся недолга!

- Жену-то! - воскликнула Наталья.

- А кого же? Что ж на нее глядеть, - пьяно усмехнулся Петрован.

- Будет врать-то! - сказал ему Кешка.

- Такого-то окаянного мужика топором зарубить! - с чувством сказала Наталья.

- Пошто ты его рубить будешь? Он не кедра тебе. Или на Кару* захотела? Там тебя надзиратель не спросит, хочешь ты али нет спать с ним... - с обидой в голосе проговорил Петрован. - А муж-то для тебя же старается... Ведь платят хорошо.

_______________

* К а р а - Каргийская каторжная тюрьма.

Петрован умолк, но в глаза никому не глядел.

Все молчали.

- Попутный потянул, однако, завтра будем на Додьге, - поднялся Кешка. - Пойти к себе, - зевнул он, - спать уж пора.

Вдали белели палатки, ветер доносил оттуда запах жареного мяса.

Казаки, распрощавшись с переселенцами, удалялись в отблесках костра.

- Накачало его в лодке-то, на земле не стоит, - кивнул Тереха Бормотов на захмелевшего, шатавшегося Петрована.

- Ну и Петрован!.. - вымолвила Наталья.

- Кешка-то поумней и поласковей его, - отозвался дед. - Вовремя его увел, а то твой-то чуть было не осерчал.

- Дать бы ему по бесстыжей-то роже, - сказал Егор, - знал бы, какие тут переселеночки...

День я му-учусь, ночь страда-аю

и споко-о-ою не найду-у,

вдруг тонко и пронзительно запел где-то в темноте Кешка.

- Вот барин-то услышит, он те даст!.. - поднимаясь, добродушно вымолвил Кондрат и, сняв с сука просохший армяк, стал надевать его, осматриваясь, как в обновке.

Я не подлый, я не мерзкий,

а раз-уд-далый ма-аладец!

еще тоньше Кешки подхватил Петрован.

- Тянут, как китайцы, - улыбнувшись, покачала головой Наталья, выглядывая из-под полога, где она укладывала ребятишек.

Перемокли, передрогли

от амурцкого дождя-я-я,

вкладывая в песнь и тоску и жалость, вместе нестройно проголосили казаки.

Отыш-шите мне милую,

рас-скажите страсть ма-ю...

- Ну и жиганы!.. - засмеялся дед, хлопая себя ладонями по ляжкам.

Всем было смешно: понравилось, как горланят казаки. Даже Егор уж не сердился на них. "Жизнь их собачья! - подумал он. - На Каме тоже зимой тракт. До продажи жен там не доходили, но из-за денег много было греха, и разврат кое-где заводится от городской жизни, - люди идут на все, лишь бы нажиться на чужом. А тут, видно, нрав людской еще жестче".

Егор подумал, что старосел на Додьге - птица одного полета с этими казаками, надо будет и с ним ухо держать востро. Тут он вспомнил оружейника Маркела Хабарова, который остался на устье Уссури. У того были другие разговоры и рассказы про другое...