На Амуре тепло.

Сегодня солнце печет, в полдень такая жара, что хоть снимай полушубок. На душе легче, что именно по Амуру идешь, да еще вниз.

Голод дает себя знать. Медвежатина, добытая Чумбокой, кончилась. Всю тушу с собой не взяли, половину оставили хозяину, с которым Чумбока ходил на зверя. По дороге делились всюду, где ночевали. Сухарей осталось очень мало. Приходится иногда сухарь заменять пластиной собачьей юколы. Грызешь ее в пути, чтобы не срамиться перед мангунами, чтобы не видели, как русский ест собачий корм.

Мерцал теплый воздух. Кругом горы, и чем дальше, тем становятся они все выше. Величественно. Южные скаты сопок быстро чернеют. Вода бежит из распадков и, проедая лед, убегает под его толщу. В такую погоду усталость быстро дает себя знать.

Амур все забирал и забирал в себя потоки вешних вод, но заберегов не выпускал. Лед, провисший в зимнюю убыль, все еще не выровнялся. Что огромной реке все эти ручьи! Судя по всему, настоящая весна еще далеко.

– У Амура нынче силы нет! – говорит Чумбока.

Чем ниже спускались по реке, тем холоднее становилось.

На пятый день пути по Амуру до стойбища Кизи, где должен ждать Березин, оставалось, по словам Чумбоки, верст двадцать. Шел сорок второй день похода.

Тут похолодней, снег еще не таял, сопки совершенно белы.

Николай Матвеевич старается не думать, что сегодня-завтра повстречает Березина, опасно зря обольщаться. Алексей Петрович должен доставить нарту с продуктами, лекарства, водку. Может быть письмо от Невельского, известие о том, что делается в Петровском. Если была аянская почта, есть письма из России. Ну, даже если всего этого нет, то просто с Алексеем Петровичем встретиться!

За мысом, в снегу, лежат рыжие крыши стойбища. Обогнули мыс. Открылся тесный ряд бревенчатых юрт.

На берегу какой-то человек малого роста, в полушубке и валенках, смотрит в подзорную трубу.

«Ведь это меня ждут!» – подумал Чихачев. Сердце его застучало. Он соскочил с нарты и пошел, обгоняя заморенных собак.

Человек в полушубке пошел навстречу. Николай Матвеевич узнал его, это топограф Попов, присланный летом из Иркутска.

– Здравствуйте! Как я рад… А где же Алексей Петрович? Вы с ним?

– Алексей Петрович в деревне Кизи дожидается вас, Николай Матвеевич, у входа в озеро!

– Есть у него продукты?

– Как же! Есть. Немного. Он для вас все время берег.

В юрте Попов передал письмо Березина и рассказал новости. По его словам, когда уезжали из Николаевска, о почте еще не было никаких сведений.

Более всего Чихачева поразило известие, что Березин и Попов, не ожидая его, успели побывать в заливе Де-Кастри и сделать там кое-какие съемки.

«А я-то рассчитывал, что это будет мое открытие!»

Попов добавил, что в заливе за льдами ходило трехмачтовое, видимо, иностранное судно и похоже было, что оно ожидает вскрытия льдов, чтобы войти в залив.

«Час от часу не легче!» Усталость сразу стала еще сильней.

– А что говорят туземцы? Долго будет залив во льдах?

– Вот Захсор уверяет, – кивнул Попов на своего седого проводника, – что на этой неделе лед разойдется и море будет чисто.

– Тогда мне надо спешить туда поскорей…

Чумбока перевел слова Захсора о том, что из этой деревни есть прямая дорога в залив Нангмар. Дорога эта зимняя, надо успеть проехать, пока не начнется таяние снегов. Захсор добавил, что за два куска фланели соглашается провести Чихачева.

– И у меня все готово! – сказал Попов.

– Но вам не придется ехать сейчас со мной.

Николай Матвеевич думал, что можно будет день отдохнуть, подкормить собак, подкупить юколы, найти надежного проводника. Но теперь нечего об отдыхе думать, надо спешить, если, как уверяют, в море ходит иностранное судно и ждет вскрытия залива, а дорога в Нангмар вот-вот может испортиться.

Еще неприятность: Березин не прислал никаких продуктов, кроме сухарей. Водки очень мало, а идет весна, самое сырое, опасное время.

Попов сказал, что в деревне Нангмар на берегу залива живут два туземца, дружественные русским – Еткун и Араска, которые знают Невельского, они встречались с ним на Тыре. Березин и Попов останавливались у них. У Еткуна хранится объявление, данное ему Невельским. Оба считают себя гиляками, они своими рассказами расположили все население к русским.

Чихачев достал клок бумаги и, сидя на кане, стал писать, держа его на планшете на коленях. Он сообщал Невельскому, что благополучно прибыл в деревню Оди, откуда прямая дорога в Де-Кастри, что немедленно идет туда, так как в море ходит иностранное судно.

«Я был на Амгуни и Горюне, всюду расспрашивал о направлении Хинганского хребта, и, по сведениям, полученным от жителей Горюна и Амгуни, как и от маньчжуров, это и есть Становой хребет, из него берут начало Бурея, Амгунь. Хребет этот перекидывается через реку Амур и уходит к Корее. Народы, обитающие к востоку от него, видимо, ясака не платят».

Он писал, что встретил маньчжуров и договорился с ними о торговле. Они просят моржовый клык, мамонтовый зуб, сукно, ситец, железные изделия. «Я исполнил все, как вы велели. К августу нам быть на ярмарке, на устье Уссури».

Он писал, что запасы кончились, и убедительно просил немедленно возвратить Березина с распоряжениями и запасом провизии. Написал, что спешит в Де-Кастри, умоляет скорей прислать какой только возможно будет провизии, целует руку Екатерине Ивановне.

Он свернул бумагу вчетверо и подал топографу:

– Вам немедленно следовать в Кизи к Березину, пусть он сколь возможно быстрее отправляется в Петровское с этим письмом. А вы забирайте у него сухари и все, что он может мне отделить, и, пока нет распутицы, спешите с нартами ко мне через озеро Кизи в залив Де-Кастри, где мы вместе будем производить съемку.

Он написал еще одно письмо – Березину. В тот же день Попов с Афоней отправились в Кизи. Попов отдал все свои сухари Чихачеву.

Николай Матвеевич, размачивая их, ел жадно, с мясом и ягодой. Он выпил араки и улегся спать на кане между Захсором и Чумбокой. Спал крепко, во сне видел, что лето наступило, все цветет, видел сад, в котором стоит родной дом в Новгородской губернии.

Проснулся – жарко от очага. Чумбока кричит за дверью, кормит собак. Мангунка качает зыбку. На дворе опять ветер, стужа. Тяжко проснуться после такого сна, очутиться в юрте, опять возиться с собаками и становиться на лыжи…

А через два дня он с Еткуном и Чумбокой стоял на утесе на берегу волнующегося ярко-синего моря. Огромные волны шли на каменный мыс. В море ни паруса. Кое-где нагромождены льдины на берегу, с косы прибой сбивает, рушит их. А на берегу они, видно, еще долго пролежат. Волны бушуют торжественно и грозно, завивают вихри, родной вид их волнует сердце Николая Матвеевича, уж немало поплававшего в свои двадцать два года.

Этот прибой – как торжественная симфония, гул волн и величественный шум в самом деле странно походили на музыку.

Он вспомнил, как Екатерина Ивановна рассказывала, что иногда по ночам в тишине ей слышится музыка, словно кто-то играет на фортепьяно. Геннадий Иванович однажды сказал, что это морской царь играет на ее утонувшем инструменте. Мол, наделенные особым слухом натуры слышат это. И добавил, что ему самому черт знает что тут мерещится, но только не музыка.

И вот теперь Николаю Матвеевичу в шторм самому слышится. И это страшно и прекрасно, и как-то утоляешь себя этими звуками, становится легче, забываешься.

Он с гордостью думал, что вот он здесь, на берегу залива Де-Кастри, успел и сюда вовремя. Один этот последний переход через хребет сам по себе подвиг. Невельской все твердил об этой гавани, и она мерещилась ему, как в горячке. Чихачев на берегу ее стоит, на мысе, у входа в океан. Прекрасная гавань, и море открытое и свободное. Он уж не досадует на Невельского, он благодарен ему и особенно Екатерине Ивановне, а на душе больно, больно и сладко, и верится во что-то прекрасное, что начинается тут. И всего этого не можешь охватить умом и не можешь понять, но чувствуешь, и это так волнует, что, право, совершенно не жаль, кажется, себя.