Дуня правила парусом, а когда ветер переменился, стала толкаться шестом. Она шла под самым берегом, и удары ветра приносили какую-то желтую шелуху из густых, ложившихся, как волны, трав.

Дуняша мчалась вперед, а мысли ее несло против желания назад.

Начался дождь. Она успела загнать лодку в знакомое озерцо и пристала к берегу, где стояло старое охотничье зимовье. Ветер разгулялся и завывал все сильней, казалось, продувал насквозь лачугу. Дуня достала из-под нар сложенные дрова и посуду, выбежала на дождь, набрала в ведра воды и затопила железную печь.

У нее с собой был свежий хлеб, копченое мясо, хорошая сушеная рыба, консервы, сахар, чай и ягода.

Она разделась, вымылась и, надев чистую рубашку, развесила свою одежду по избе. На улице становилось совсем темно, и казалось, что наступили сумерки.

Одеяло и постель у нее были с собой. Она все расстелила. Ей все время чудилось, что скрипят уключины весел, в шуме волн слышался чей-то голос. Она почувствовала, что все время ждет кого-то, и подумала, что не едет на прииск, а бежит.

Тихо горели дрова. Дуня стояла над постелью как бы в нерешительности.

Дверь распахнулась и хлопнула, словно от сильного ветра. В зимовье вошел Иван.

Дуня обняла его, ее горячие руки скользнули по его тяжелой мокрой одежде. Она поцеловала его и, расстегивая пуговицы, прильнула к его груди, и опять стала целовать горячо. Мгновениями она с удивлением рассматривала его лицо, словно никогда не видела его.

– А где же твой пароход?

– Я все бросил! Как ты велела. Нету у меня парохода. Я молодой, бедный. Никакого языка, кроме гуранского, не знаю. Я вольный охотник…

Он быстро сорвал с себя плащ и куртку, бросил шапку.

– Пока ты росла, я ждал, как охотник… Добаловался до богатства… А теперь – опять к тебе! На лодке, один. Я тебя нашел, нашел… Мне, кроме тебя, никого и не надо!

– Если бы ты был бедный! – зажмурившись от восторга, сказала Дуня и отступила. – Ах, если бы!

Дуня и Иван спали обнявшись под тяжелым меховым одеялом.

– Я, как собака, много лет хожу за тобой, – говорил он ночью. – И доходился.

Утром буря стихла.

– Осень! – сказал он, слыша сухой звон листвы.

– Да, осень.

– А был тогда март. Перед весной.

– Так же у отца, как теперь, за поскотиной табунились жеребята.

– Я печь затоплю!

– А я на что? На что у тебя парень молодой? Живо, давай, Иван, крутись! – крикнул он себе.

Ловко и наскоро приодевшись, он налегке выскочил из зимовья, стал что-то крушить топором. Внес охапку дров. Умело и не торопясь затопил.

– Сухие поленья! Диво!

Огонь запылал. Ее лицо смеялось радостно из-за вихров медвежьего одеяла.

Он словно пронырнул надо всем одеялом, и мохнатая бурая голова со ртом до ушей появилась рядом с ней на ее подушке. Теперь меховое одеяло на китайском шелку закрывало половину ее лица.

Дуня притихла. Ее глаза стали серьезны. Иван прильнул к ее груди, мягко положил руку на плечо. Она поцеловала его долгим поцелуем, словно говорила о чем-то очень важном. Но ее серьезность вдруг растаяла, открылись ровные зубы, ее лицо изменилось, и руки оплели его шею.

Пылал очаг в зимовье, и было тихо.

– А че будем жрать? – вдруг сказал Бердышов.

– Мне не хочется.

– А я отощал. Я ли не Ванька-тигр. Сейчас сгребу себе добычу… Хозяйка моя! Хозяйничай! А я пойду добывать пропитание!

Он затянул ремни на сапогах, надел пояс с револьвером и патронташем, взял ружье и ушел.

Куча смятой одежды лежала перед ней. Она стала все разбирать. Первый раз в жизни она держала его рубаху. Ее надо было повесить, все высушить и распрямить на горячем воздухе над печью.

Дверь скрипнула.

– Только ты не убеги! – сказал Иван, просовывая голову.

Она засмеялась.

– Я никуда не убегу!

Послышались глухие шаги, удалявшиеся в мокрую траву. Вскоре раздались выстрелы.

Когда-то Дуня хаживала в это зимовье. Спиридон охотился здесь на лосей. Лосиная Смерть подолгу бродил по окрестностям. Но кажется, что и место стало другим, и зимовье не то…

Дуня достала из-под нар котел, отнесла его на берег, вычистила песком и мелкой дресвой.

Иван тихо брел по глубокой, осенней траве.

– Сбежал твой сохатый? – спросила она.

Он вышел, обвешанный дичью.

– Чу, ты пойдешь за меня замуж? – спросил он тревожно.

– За бедного!

– Какой перелет! – сказал он, подымая голову и глядя на массу птиц. – В несколько этажей летят!

– Осень! – отвечала она.

– А тогда была зима!

– Нет, тогда была весна, – ответила она и заглянула ему в лицо.

– Дерзкие глаза у тебя, озорные! – сказал Иван.

Они вошли в свой дырявый, но жаркий дом.

– А помнишь, как я тебе дорогу перебежала?

– Помню…

– И жеребушку молоденькую помнишь?

Она пристально смотрела ему прямо в глаза. Она тронула щекой его щеку и замерла на миг, чувствуя, как часто бьется его кровь.

– Гуся жарить? – тихо шепнула она на ухо.

– Ково это?

– Гуся, я говорю, жарить?

– Паря, не знаю, жарить ли…

– Ты и обалдел! Эй, Иван! – постучала она по груди его, как в дверь. – А уток на похлебку? Ты – хозяин. Вели, что хочешь… Я все исполню…

– Погоди маленько… Я опомнюсь…

Бердышов вспомнил, как с Ильей и Васькой был он когда-то на озере Эворон. И показалось ему ночью, что он отторгнут от своего места в жизни.

Он вспомнил это, когда в открытом кабриолете катил с Жаннет по бульвару Мадлен, и она все показывала ему. Он с белой, накрахмаленной грудью, с бантом на лацкане, с розой в петлице, в котелке и перчатках. И рука на трости с золотым набалдашником.

– У кого есть деньги, тот не бывает стар. А ты молодой и сильный. И рост высокий и ты красивый! – говорила она ему.

Весь бульвар в цветах и подоконники на этажах тоже в цветах. Кто-то бросил им в экипаж эту красную розу. Даже большие розовые и светло-желтые дома кажутся Ивану каменными цветами.

Они познакомились случайно, в магазине. А на другой день он послал ей цветы и подарок.

– Сибирь! О! Строганов! – говорила она. А Иван еще не знал, кто такой Строганов. «Строганов, идемте танцевать!» – говорила она.

Он чувствовал, как радуется эта маленькая девушка. Ей вдруг стали доступны удовольствия ее родного города.

Он познакомился с ее матерью. Он бывал с Жаннет в кабаре, среди богатой публики. Она повела его в Большую Оперу на балет. И там он вспомнил, как когда-то небогатым торгашом в ночь на озере Эворон мечтал о другой жизни и ждал…

Жаннет сначала испугалась: уж слишком дорог был первый его подарок.

– Останься у нас… – нежно и тихо заговорила она, и ему чудилось в ее слабом голосе далеко спрятанные слезы. Она знала, чувствовала, что он не одинок. И мать ее это понимала и говорила ей.

Иван понемногу учился говорить по-французски. В кабаре все смотрели на высокую молодую даму на сцене.

Иван видел, как она выгибает ногу, как выгибает вперед бедро, подхватывает платье. И еще выходило пять девиц… И еще пяток…

Жаннет здесь выросла, но еще не видела всего этого.

– Что у тебя в Сибири?

– Меха и золото!

Они ездили в казино и пробовали играть. Иван видел на зеленых столах груды золота и руки с драгоценными перстнями.

Он чувствовал, что здесь собраны великие богатства, что весь город украшен, всюду трудились умы и руки. Казалось, тут вечный праздник, но только люди не чувствовали этого, словно не видели окружающей их красоты.

– Мосье Бердышов! – здоровались с Иваном в кафе.

Он бывал на бирже. Он встречался с коммерсантами.

Богатейший банкир, узнав, что он сибиряк, пригласил его. За обедом один из гостей подозрительно оглядывал Ивана и наконец сказал, что он походит на американца.

– Нет, я не американец!

– Вот наше золото… – говорил ему на другой день банкир, спустившись после осмотра банка в подвалы.

Иван видел в Петербурге в государственном казначействе, как хранится золото. «Где же наше, амурское?» – думал он и в Петербурге и в Париже.

– Вы сами добывали золото? – спрашивал банкир.

– Да, я сам мыл, как рабочий, а теперь сам хозяин приисков. И я хочу открыть банк.

– Вы еще молоды и могли бы успеть зарекомендовать себя в Европе, – говорил банкир. – У нас не считается, кто стар и кто молод. Важно, есть деньги или нет.

Высокий, приветливый француз с узким лицом и седыми усами разрешил Ивану познакомиться с банковскими операциями. Однажды он полушутя сказал:

– Может быть, вам стоит здесь жениться. Мы найдем вам подходящую невесту. Вам нужен компаньон для пробуждения Сибири!

– Может быть, вам надо отделиться от империи! – посоветовал Бердышову в тот день за обедом один из гостей.

Ивана попросили показать на карте места, где происходит добыча золота на Дальнем Востоке. Новые знакомые довольно верно знали, сколько золота добывается на Амуре и куда оно идет.

– А Сахалин еще не отдельная республика? – спросил хозяин.

Но это тоже была лишь горькая шутка. Он знал о каторжном острове.

По улицам маршировали французские солдаты.

В книгах писали, что и товар точно так же марширует, как солдаты, он завоевывает, застаивается и то побеждает, то терпит поражения и подавляет, всегда подавляет целые народы.

– Зачем же эти подарки, Бердышов? – сказала на прощанье Жаннет. – О! Бердышов, как же ты сможешь мне писать! Я буду учиться по-русски и уеду в страну золота! Ты не обманешь меня?

– Нет!

– Я тебя люблю, Бердышов.

– Я тебя тоже люблю.

А борцы за свободу, которых они с Жаннет видели не раз на сборищах, казались Ивану дельцами. «Все те же дельцы, но они ставили на других лошадей!» Жаннет горько и неподдельно рыдала. «Ты такой ласковый и добрый!» «Я никогда не любил такой женщины!» «Да, я знаю это. У тебя – жена, и ты христианин!»

… – А ты ловко поваришь! – сказала Дуня.

– А как же! Я насмотрелся! Могу соус приготовить…

– А дичь там едят?

– Да, любят. Лес такой же. И трава. Хорошие садовые цветы.

Она замолчала. Он видел лишь ее спину и понял, что она не хочет говорить об этом.

– Я им там рассказывал про Горюн, про гольдов, про шаманов.

– Неужто им любо?

– Еще как… – Он вспомнил, как Жаннет сказала ему однажды: «Ах, Бердышов! Ты ведь живой, ходячий театр!»

– А на Горюне нынче будет много дичи… У вас под Тамбовкой, на островах.

Они стали варить обед.

– Уедем с тобой и будем жить всегда, – сказал Иван.

– Я сбежала бы к тебе.

– Чем же плохо? Разве ты не хочешь иметь своею парохода? Приисков? Поехать, куда хочешь…

– Нет! – ласково ответила она.

– Разве что!

«Не думай, Иван, что я рот разину на богатство, – подумала она, – я сама золото мыла, гребла его с бутар, умею торговаться и сбивать спесь с людей… Я сказала Илье, что не люблю его… Да и зачем я ему?»

– Если бы ты был охотник? – снова говорила она ему под утро. – Я не хочу думать, что ты богач… Ваня! Нет, ты приехал с Горюна – и весна, а не осень… Ты вошел – и нет осени… Оставь все – я уйду с тобой на край света.

– Я бы отдал все Илье.

– Отдай! – с восторгом и крепко обнимая его, воскликнула она, уже зная где-то в самой глубине души, что и она и он лгут. Но она будет любить его еще крепче, вечно. И он ее не забудет теперь никогда. Она знала это и чувствовала, что начинается буря, что ни он, ни она не остановятся…

Почему он не взял ее тогда? Она виновата сама? Да она и не думала, побоялась бы и не знала, что любит. Он? Он не вырвал ее силой у отца с матерью, он удачлив и умен, но тут не решился! Люди? Молва людская помешала?

Иван! Да с ним весь свет будет ее. Нет, ей не надо… Сегодня у нее есть то, о чем она не смела мечтать. Но, видно, сильно желала этого еще раньше, на своей заре играя с ним. Она хотела сразиться с ним, таежным царем, великаном ума, силы, богатства, смелости – с тигром.

– Ваня! – она встала, босая, со светлыми распущенными волосами, как тогда, в избе у отца, после того как Иван убил… Она еще не знала тогда, что он убил… Но это ведь она спасла его тогда, судьбой самой посланная ему, чтобы забыл первую пролитую им людскую кровь, разбой. И отец был пьян не вином, когда поднял дочь из горячей постели, чтобы плясать перед чужими разбойниками. Почему выбрала его? Почему мгновенно ожила от его мельком брошенного взора – он стоил того, чтобы отдать ему свою жизнь.

Она потом, потом, гораздо позже все поняла. Большая жизнь ее сложилась из этих женских дум в одиночестве. И сейчас казалось, что она всегда только и ждала Ивана, что и не было ее четырех родов, огромной жизни с Ильей, любви с ним и труда, и счастья у нее не было никогда…