Егор пошел по ручью в узкую долину, которая круто подымалась вместе с лесом в тучные сопки. Их вершины темны и отчетливо вырезаны в летнем небе.

Испил воды, вошел и набрал ведра. Постоял и послушал. Прииск еще спал. Ручеек уж не журчал, а шумел, в горах начинали таять снега. Может заиграть река, забушует, заполнит всю долину и вынесет вон весь прииск, всех без разбора, со всеми грехами.

У поворота под обрывом пахло сиренью. Всю весну словно бы ничего не замечали вокруг, кроме ели да лиственницы с березой, изредка еще попадался акашник. Откуда ни возьмись, белая сирень потянула с обрыва толстые махровые ветки.

Брат Федя вылез из-под полога.

Егор поставил воду у печки, сбитой из сырой глины подле палаток. Пошел в забой, стал кайлить, чувствуя, как оживает тело.

Василий с Катькой еще спят. А сирень цветет, ручей журчит, и отец работает. Пусть, пока глупые. Егору казалось, что они походили во всем друг на друга, даже руки и ноги у них одинаковые. Оба быстрые, ловкие. И счастливые. Даже пьяный Катькин отец мил сердцу, что вырастил такую дочь. Здоровая матросская натура. А чувствуется в ней хорошая порода.

Федя поедет сегодня домой, повезет добычу. Скоро сенокос, он должен помогать дедушке присмотреть за парнишками на работе и рассказать, что на прииске.

Небо стало синим и ясным. Уже близко лето, жаркий зной, наводнения… Кое-где застучали, залязгали лопаты. Теперь видно, что огромные изумрудные сопки обступили долину, реку и глубокие ключи. А по обрыву – сплошная сирень. Черный дождь мошки обдал Егора, забил в глаза, застучал по щекам. Жаркий, кажется, день будет.

Все сели за длинный дощатый стол на столбиках. Татьяна, веселая всегда, но сегодня она с красными, припухшими глазами. Подала тарелки и деревянные ложки. Катерина принесла чугун с ухой. Начался молчаливый завтрак с хлебом перед тяжелым рабочим днем.

Таня снесла в лодку мешок с сухарями и караваями. Федя взял клеенчатый плащ, сапоги и ружье. Вернулся за палаткой. Жена затягивала ему под рубахой ремни кожаного пояса, набитого золотом.

– Хоть отдохнуть от тебя, – проговорила она.

Федор взял револьвер, подвязал рубаху сыромятным ремнем, простился, взял шест.

Он ступил через борт в лодку, навалился всем ростом на шест, и лодка помчалась, как напуганная.

Федор взмахнет шестом, глянет туда, где стоит жена, где вкопан в землю стол и печь-самоделка, и наляжет на шест, отвернется и снова взмахнет и взглянет. А уж там, на берегу, все станет меньше, и Танюша маленькая, словно тает на глазах.

Егор и Василий, как бы нехотя, поплелись с кайлами и лопатами к забою. Васька вдруг положил инструмент. Он вскарабкался на обрыв и вломился в сирень. Катерина полезла сорвать хорошую ветку, подышать запахом.

Егор увидел из забоя, что сын тащит с обрыва Катю, посадив ее себе на плечи и держа ее под колени в красных шерстяных чулках.

– Как кореянка свое дите ташшит! – молвила проходящая за мужем староверка в кичке и с лопатой на плече.

– Скинь ее в реку сейчас же! – крикнула Татьяна. – Президентовы щенки, скинь… Мне вас степенности обучать!

Опять Катерина бросала песок и гальку в тачку. Татьяна принатужилась, подняла ручки и как бы невзначай обмолвилась:

– Дуняша скоро приедет!

И, покатив тачку, услыхала за спиной, как спросила Катя у мужа:

– Ну, кто?

Васька молчал.

К обеду смолкал стук лопат. У ручья трещали костры и дымились печки по всем побережьям. За кустами мылись женщины.

У бутарки мужики выбирали с настила последние мельчайшие значки. Подошел Ломов и Родион Шишкин.

– Ну, как у вас съем?

Ломов принес показать добычу. Он мыл рядом с Кузнецовыми, часто приходит проведать соседей, глянуть на съем и свой показать.

Егор заглянул в его чугунную чашу.

– А у вас? Ладно сегодня намыли!

– Когда Васька в забое, то и платки в карманах тяжелей, – сказал Шишкин.

– Васька – это молодой Егор, – сказал Ломов.

Васькина кайла еще за бугром гальки; она то появлялась, то исчезала.

– Теперь бы еду покрепче, – сказал Егор. – Хлеб в такой печке печется, не дает силы… Плохо пропечен, уж Татьяна ли не мастерица!

Ксеня поджала губы. Бабы-староверки, проходя обратно, кланялись Егору в пояс. Мужики снимали шляпы.

– Как хлеб? – спрашивал их Егор.

– Сырой.

– Силы скоро не будет.

– Печем! – улыбалась Ксеня. – Малина уж скоро поспеет, пироги будут.

– Что мы, медведи! – ответила чернявая кержачка.

Мимо шли с лопатами Очкастый и с ним молодой новичок, с черной как смоль бородой и с красными губами.

– Вон Полоз с дяденькой идет, – сказала Катька.

Полозом прозвал Федосеич человека с яркими глазами на разъехавшихся скулах.

– А достаток? Достаток? – восклицал Очкастый.

– Зачем? Достаток только замедлит этот процесс! – отвечал бородач. – Не достаток нужен для прогресса, а обеднение масс и эксплуатация их.

Он увидел Егора, быстро и косо поглядел. Оба поклонились. Бородатый через некоторое время саркастически улыбнулся вслед президенту. Наслушавшись о взглядах Егора, он однажды уговаривал его обложить население прииска налогом в пользу справедливой организации борцов за уничтожение несправедливости и всякой власти.

– Ты пока ступай отсюда, – сказал тогда ему Егор, – не мешай мне работать.

* * *

Егор обернулся. Перед ним на корточках сидел Улугу.

– Ты как? Приехал?

– Сейчас пришел… Че, тебя выбрали? Ты теперь тут джангин! – Улугу радостно обнял Егора.

– Я старший, теперь, по вашему обычаю, буду первый тебя целовать, – сказал Егор и сам обнял его.

– У-у! Теперь ты старший! Я сам не могу первый целовать? Да? А где наши?

– Пахом на другой стороне. И Силин там.

– А че здесь?

– И здесь есть содержание. Это редко бывает, чтобы на обоих берегах одинаковое содержание было. Только тут место у?же, там долина пошире, и все кинулись сперва туда. Кажется сперва, что тут места меньше, но тут кривун, самый поворот. Ты походи, попробуй взять пробы и, где понравится, выберешь участок.

– Писотька хочет сюда приехать, – сказал Улугу.

– Пусть! Как здоровье?

– Ничего… Сердце маленько больно и рука плохо…

Улугу все еще тяжело дышал после подъема вверх по реке. Он набил трубку и стал курить с жадностью, надеясь табачным дымом облегчить сердце.

За марью высоко в небе движением воздуха выгибало дуги из перистых облаков. В долине было тихо, ни один лист не шевелился.

Плечистая, молодая женщина подводила лодку, неумело плюхая веслами вразнобой. Щеки ее подрумянены, видимо, какой-то травой, глаза подведены.

– Здравствуйте, Егор Кондратьевич! – выйдя на берег, почтительно поздоровалась она и поклонилась. – Дозвольте, пожалуйста, нам к Василь Егорычу обратиться с просьбой.

Из забоя вылез Василий. Румяный, русый, весь в желтой грязи, он загрохотал болотными сапогами по гулкой гальке.

Анютка заулыбалась, скособочилась и закрылась краешком платочка, показывая, как ей стыдно с порядочными людьми.

– Василечек! Не обессудьте, поправьте нам бутарку, как будет время. У нас вода не идет.

– А что же кавалеры-то ваши? – по выдержала Татьяна.

– Ах, куда уж… Да мы теперь и близко никого не подпускаем… Знаете, народ нехороший есть. А мы беззащитные…

– Садитесь с нами, после обеда я съезжу на тот берег по делу, мне как раз надо на ту сторону, и погляжу, что там у вас.

– Спасибо, Василий Егорович, весь струмент у нас развалился! Да я пока пойду к Мишке-китайцу, долг ему за ситец отдать…

– Струмент у них развалился! – сказала ей вслед Ксеня.

«Ну и уши у нее!» – подумал Егор.

* * *

– Тятепька ваш, если не будем мыть, сказывал, погонит… – призналась Анютка.

Она сидела на корме, но не правила, весло лежало рядом. Васька сам управлялся.

– А ты Катьку любишь? Обвила тебя… Акула морская!

Пристали у Тимохиного балагана.

– Я скоро приду! – сказал Василий женщине.

– Ну как дела, дядя Тимоха? – спросил Василий, залезая на груду мокрого песка и гальки. – Улугушка приехал. Тебе от Макаровны поклон. Гостинцев привезли. Наказывала приглядывать за тобой…

– Работа замучила! – пожаловался Силин. – Охота побольше добыть, покоя нет… А кто приехал?

– Улугушка.

Силин прояснел. Он в лаптях, работал в мокром колодце, сам отчерпывал воду.

– Переходи к нам! У нас по всей стороне колодцы сухие… А у Родиона в штольне золото глазами видно прямо в забое.

– У меня сплошь золото, засветишь фонарь, а оно как звезды в ночи, – не оставался в долгу Тимоха.

Тимохе не хотелось оставить свою сторону по многим причинам.

– Ноги болят… У меня вон сколько! – приоткрыл он кожаный мешочек. – С тачки будет два золотника… А то бы я и мыть не стал… А ваш прииск уж не узнать, – грустно улыбаясь, молвил Тимоха.

– Заметно?

– Да, уж все не так…

На Кузнецовской стороне по релочке длинной вереницей тянулись шалаши, балаганы и палатки. Сушились детские пеленки на веревках и тряпье, дымились костры, строились избы.

Сплин махнул рукой:

– Ладно уж, пусть! Только как бы нам самим потом отсюда убраться.

Василий заметил, что Силин переменился, говорит ясней и проще и не старается казаться чудаком.

– Жена сюда к Илье собирается.

– У нас Никита Жеребцов сегодня рыбьей костью подавился. Все говорит и говорит, не может стихнуть, а сам жрет. Любит рыбу!

* * *

Василий исправил бутарку.

У кайлы рукоятка сломана, лопаты погнуты, тупые, с зазубрившимися краями.

– Все надо бы поправить, наточить.

Анфиска и Анютка повели парня к своему балагану. Кто-то спал, высунув из-под полога раскинутые ноги. На кусте висела кожаная рубаха Андрюшки Городилова и зеленые клетчатые штаны.

Анфиска подбежала, грубо согнула ноги, перевалила пьяного мужика на бок, поддала ему под рыхлый зад босой красной ногой. Андрюшка не проснулся, затянул ноги под полог, как черепаха.

– Еще остался спирт? – устало спросила Анфиска, усаживаясь и распуская волосы.

Васька задержал взгляд на лицах женщин. Анюта – белобрысая, с опухшими глазами и с синяком под скулой. Заметив, что гость смотрит на синяк, она живо закрылась краешком платка. Анфиса – черная, рябая. Обе с плоскими широкими лицами. Еще недавно явились они на прииск бледные, истасканные. Теперь загорели, поздоровели. Говорили про них бабы, что не столько эти гребут из речки, сколько из карманов… Отец не велел Ваське прежде времени осуждать людей. «Худо ли, бедно ли, а руки у них в мозолях, инструмент без работы не стоит!»

Васька от спирта отказался, попил чаю и поднялся.

– Ты, поди, знаешь только свою Катьку да одну постель? – сказала Анфиска.

Она махнула рукой с презрением, когда Васька взглянул на Андрюшкино развешенное барахло.

– Мужика настоящего нет. Какая-то все немощь, старичье… Бороды поганые, а каждый заглядывает… Дохлятина! А мы ведь трудимся.

Бабы стали собираться на работу.

– Ну, приходи к нам.

Анфиска зажмурилась на солнце и потянулась, как кот, толстым, сильным телом. Анютка обулась.

– Кому же ты моешь?

– Как – кому? Себе… – ответила она. Видно было, что ей сейчас не хочется подымать лопату. – Так приходи… Просто посидеть… У нас наливка есть. С тобой хорошо поговорить. Ты нам расскажешь, Василек… как людям.

– Днем…

– Пойдем с тобой по ягоду скоро, а? – шепнула Анфиска, наклоняясь к его плечу, и переглянулась с подругой.

Анюта посмотрела на нее ревниво и с обидой.

«Поди ты к черту! – подумал Василий. – Больно ты мне нужна!»

У отцовского стана собрались лесорубы. Черный Полоз стоял тут же.

– Другого леса тут нет. Высохнет! – сказал ему Егор.

– А где же Федор Барабанов? – спрашивали старатели.

– Послан! – кратко отвечал Егор.

Все поднялись и пошли в тайгу. Егор выбрал такую же лиственницу, какую рубил когда-то впервые на релке на берегу Амура. Раздался первый глухой удар топора по живому, рослому дереву. И сразу же в ответ ударил Ломов по своему, за ним начал рубить Ильюшка, задубасили староверы. Легкими, частыми ударами, по двое на каждом дереве, заработали китайцы.

Черная дорога залегла по спине на рубахе Егора! Вспотели привычные ко всякой работе староверы и китайцы. Стоит и переводит дух чернобровый. Как его зовут?.. Как-то… Генрих! Егор снова бьет, и красные щепки вылетают из-под лезвия.

– Сейчас пойдет! – крикнул он, и все лесорубы потекли прочь. – Сюда, на эту сторону пойдет! – поднял Егор левую руку. «Разве можно с этой работой сравнить старательство! Но там сидишь, как за карточным столом, и дуща замирает…»

– Пошло!

Егор уж думал, что стар стал, не осилит.

«Эй, Егор, не прыгнешь выше головы. Забьют тебя, как молодые олени старика. Нет, не забили молодые олени! Надо было… Надо было работу им свою показать!»

Лопнули, как перетянутые, красные гужи, недорубленные лиственничные волокна, и пошла такая лесина, каких еще не валили. Стройная, крепкая… Должна быть со здоровой сердцевиной. Она ложилась вдоль ключа в тайгу раннего лета и вдруг, словно хлыстом, оттянула мокрую землю.

Подбежали пильщики. Откаченное бревно оглядели. «Это дерево пойдет на амбар, даже на лучший дом годно… На резиденцию, на пекарню!» – думал Егор.

Из чащи выбежал Никита, похожий на дракона, и кинулся с топором подсоблять.

Вот уж постромки к веревкам, крючья, петли пошли в ход, и на паре лошадей первое бревно поехало на возвышенность. Сашка ведет коней, Илья и четверо китайцев бегут и помогают, тянут и рубят на ходу вприпрыжку чащу, само бревно выкатывает первый желоб лесовозной колеи, а люди рубят просеку.

– Но зачем вам амбар? – спрашивал Полоз, возвращаясь в сумерках. – Что мы, сто лет будем мыть? Навеки здесь собираешься основывать республику? Зачем такая работа?

– Хлеб сырой, силы не дает! – отвечал Егор.

– Зачем же ты работаешь, если не хочется? – спросили Полоза.

– А что я могу? Тут же у вас полное насилье, каждый обязан отработать дни.

– Надо бы хлеб хороший! – говорили Полозу, как маленькому.

– Чем лепешки-то печь! И бабы мыли бы, – слышался женский голос, – для женского.

– Ох, и крепок этот Егор! Зажмет он вас всех когда-нибудь! – сказал Очкастый.

Сильный всплеск раздался на реке. Васька разделся и бултыхнулся в реку.

– Грех! Еще Купалы не было! – сказал старовер. – Кругом грех! Ох-хо-хо!

Катерина с тазом белья белым пятном проплыла в темноте. Таня в отблесках костра ломала гулкие сучья сушняка.